Трактир «Ямайка». Моя кузина Рейчел. Козел отпущения - Дафна дю Морье
Приезд в Виллар принес странное облегчение. Дороги таили в себе угрозу: это были нервные нити, ведущие обратно в Сен-Жиль. Виллар внушал доверие, по освещенным улицам прохаживались люди. Я повернул в нижнюю часть города и, проехав мимо рыночной площади, остановился у городских ворот. Посмотрел на противоположную сторону канала; высокое окно, выходящее на балкон, было открыто, в комнате горел свет. Бела была дома. Когда я увидел свет в ее окне, что-то во мне дрогнуло, что-то замершее с той минуты, как мы с Жаном де Ге обменялись одеждой. Железный заслон был между мной и замком, а не между мной и Белой. Она не подпадала под табу. Свет в ее комнате, ласковый, радушный, говорил о реальности, о подлинных вещах. Для меня было теперь очень важно отличать подлинное от ложного, а я больше не мог сказать, что есть что. Бела скажет мне это. Бела поймет.
Я вылез из машины и прошел по пешеходному мостику к балкону. Вошел в комнату через застекленную дверь. В комнате было пусто, но я слышал шаги Белы в кухоньке за коридором. Я ждал, и через минуту она была тут. Постояла на пороге, глядя на меня, затем закрыла дверь и подошла поближе.
— Я тебя не ждала, — сказала она, — но это не важно. Если бы я знала, что ты приедешь, я бы повременила с обедом.
— Я не голоден, — отозвался я, — я ничего не хочу.
— Ты плохо выглядишь, — добавила она. — Садись, я принесу тебе чего-нибудь выпить.
Я сел в глубокое кресло. Я еще не решил, что ей сказать. Бела принесла мне коньяк и смотрела, как я его пью. Коньяк немного согрел меня, но оцепенение не прошло. Я чувствовал под рукой подлокотник кресла, в его прочности была безопасность.
— Ты был в больничной часовне? — спросила Бела.
Я уставился на нее. Понадобилось время, чтобы понять, о чем она говорит.
— Нет, — ответил я, — нет, я был там утром. — Я приостановился. — Спасибо за статуэтки. Мари-Ноэль была очень довольна. Она уверена, что они те самые, после починки. Ты была права, когда посоветовала так ей сказать.
— Да, — отозвалась Бела, — я думала, это будет лучше.
Она с состраданием смотрела на меня. Вероятно, я казался ей принужденным, странным. Должно быть, она думала, что я все еще не оправился от потрясения, вызванного смертью Франсуазы. Пожалуй, будет лучше не разубеждать ее. Однако я колебался. Мне нужна была ее помощь.
— Я приехал, — начал я, — потому что не знаю точно, когда мы снова увидимся.
— Естественно, — сказала она. — Следующие несколько дней, даже несколько недель, будут очень тяжелыми.
Следующие дни… следующие недели… Они не существовали. Сказать это ей было нелегко.
— А как девочка? — спросила Бела. — С ней все в порядке?
— Она держалась молодцом, — сказал я. — Да, с ней все в порядке.
— А мать?
— Мать — тоже.
Бела все еще не спускала с меня глаз. Я увидел, что она рассматривает мою одежду. Она не знала этого костюма. Он был из твида — в отличие от того черного, который я надел после смерти Франсуазы. Рубашка, галстук, носки, туфли — ничего этого Бела не видела раньше. Наступила неловкая пауза. Я чувствовал, что должен оправдаться, дать ей какое-то объяснение.
— Я хочу поблагодарить тебя, — сказал я. — Всю эту неделю ты проявляла удивительное понимание. Я очень тебе благодарен.
Бела не ответила. И внезапно в ее глазах мелькнула догадка — вспышка интуиции, которая рождается у взрослого, слушающего признание ребенка. Через секунду она опустилась на колени возле меня.
— Значит, он вернулся? — сказала она. — Тот, другой?
Я посмотрел на нее. Она положила руки мне на плечи.
— Мне следовало это знать, — сказала она. — Он увидел некролог в газете. Это заставило его приехать обратно.
Ее слова принесли мне колоссальное облегчение, скованность и принужденность тут же покинули меня. Так бывает, когда из раны перестает течь кровь, когда уходит боль, пропадает страх. Я поставил рюмку с коньяком; как маленький, положил голову ей на плечо и закрыл глаза — нелепей не придумать.
— Почему — ты? — спросил я. — Почему ты, и никто другой? Не мать, не дочка?
Я чувствовал ее ласковые ладони у себя на голове, они утешали, успокаивали меня. Это была капитуляция, это был мир.
— Вероятно, не так легко было всех провести? — спросила Бела. — Сперва и я ничего не подозревала… ни по виду, ни по речи ничего нельзя было сказать. Узнала я потом.
— Как? Что я сделал? — спросил я.
Бела рассмеялась. Ни насмешки — а ведь было над чем, — ни обидной снисходительности, ни злорадства; в ее смехе была теплота, в нем было понимание.
— Вопрос не в том, что ты сделал, а в том, какой ты сам. Только совсем глупая женщина не отличит одного мужчину от другого в постели.
Ответ прозвучал резко, но мне было все равно, лишь бы Бела не отходила от меня.
— У тебя есть нечто, — сказала она, — чем он не обладает. Вот почему я догадалась.
— Что это такое, то, что у меня есть? — спросил я.
— Можешь назвать это tendresse[68], — сказала Бела, — я не знаю другого слова.
Затем неожиданно спросила, как меня зовут.
— Джон, — ответил я. — Даже имя у нас общее. Рассказать тебе, как все это случилось?
— Если хочешь, — ответила она. — О многом я догадываюсь. С прошлым покончено для вас обоих. Сейчас надо думать о будущем.
— Да, — сказал я, — но не о моем, об их будущем.
И когда я это произнес, во мне внезапно вспыхнула твердая уверенность, что так оно именно и есть, я не погрешил против истины. Мое старое «я» из Ле-Мана было мертво. Тень Жана де Ге тоже исчезла. На их месте возникло нечто новое, не имеющее субстанции, не облеченное еще в плоть и кровь, рожденное чувством, которое пребудет вечно, — пламя внутри телесной оболочки.
— Я люблю их, — сказал я. — Я навечно стал их частицей. Я хочу, чтобы ты это поняла. Я никогда больше их не увижу, но благодаря им я живу.
— Я понимаю, — сказала Бела. — Это в равной мере относится к ним. Они тоже живут благодаря тебе.
— Если бы я мог в это поверить, — сказал я, — остальное
