Йен Бэнкс - Бизнес
«Лоренцо Уффици» до сих пор представлял собой внушительное зрелище. Он стоял на рейде километрах в пятидесяти от берега и в паре сотен метров от личной моторной яхты мистера Чолонгаи, которая в сравнении с громадой парохода выглядела игрушечной. Мы облетели лайнер на уровне его двух высоких труб. Корпус молочно-белого цвета был испещрен ржавыми потеками; из синей с красным кормовой трубы поднималась тонкая струйка серого дыма. В иллюминаторах отражалось солнце. Пустые шлюпбалки фонарными столбами вытянулись вдоль шлюпочной палубы — на каждом борту оставалось только по одной спасательной шлюпке, ближайшей к капитанскому мостику; два бледно-голубых бассейна без воды глядели в ослепительное безоблачное небо, прямо как у Балларда.
«Сикорский» приземлился на корме, где еще сохранилась разметка для палубных игр. Один из помощников Чолонгаи, маленький таиландец по имени Пран, которого, как мне смутно помнилось, я когда-то видела на совещании в «Бизнесе», открыл для меня дверцу вертолета и поздоровался, но не сумел перекричать шум двигателя.
— Сколько лет я ждал этого момента, — сказал Томми Чолонгаи. — Вы позволите, капитан?
— Разумеется, мистер Чолонгаи.
Чолонгаи взялся за медную рукоять и, улыбаясь от уха до уха, повернул ее в положение «полный вперед». Звуковой индикатор пропел соответствующую звенящую трель. Потом Чолонгаи под аккомпанемент других колокольчиков повернул рукоять телеграфа на «стоп», а затем опять на «полный вперед» — и так оставил. Все мы, включая капитана «Лоренцо Уффици», старпома и лоцмана, а также сопровождающих мистера Чолонгаи, наблюдали за его действиями. Двое-трое из свиты восторженно захлопали, но он скромно улыбнулся и жестом остановил аплодисменты.
Палуба содрогнулась у нас под ногами, когда машины стали набирать обороты. Чолонгаи шагнул к штурвалу; мы последовали за ним. Штурвал имел не меньше метра в диаметре; его рукояти заканчивались медными набалдашниками. Когда судно прошло некоторую дистанцию, разрезая легкую рябь и постепенно прибавляя скорость, Чолонгаи спросил у лоцмана курс и развернул штурвал, сверяясь с компасом у себя над головой. Судно, плавно описав дугу, взяло курс к песчаным берегам бухты Сонмиани, все еще скрытой за линией горизонта. Идя на скорости примерно в тридцать узлов, мы должны были попасть в прилив.
Довольный тем, что мы вышли на верный курс, мистер Чолонгаи под одобрительные кивки капитана и лоцмана доверил штурвал низкорослому улыбчивому матросу-китайцу, у которого, казалось, вполне могло не хватить для этого размаха рук.
— Смотри не подкачай. — Мистер Чолонгаи похлопал матроса по плечу и широко улыбнулся. Маленький китаец энергично закивал. — Вернусь через час, ладно? — Ответом опять стали кивки и улыбки.
Он развернулся и обвел глазами присутствующих; его взгляд остановился на мне.
— Прошу, миз Тэлман. — Чолонгаи указал в направлении выхода.
Мы сидели на солнечной палубе, прямо под иллюминаторами ходовой рубки, под защитой наклонных стеклянных панелей, которые были испещрены застывшими потеками соленой воды и загажены чайками. Над головой трепетал парусиновый тент. Нас было всего двое; мы расположились на дешевых пластиковых стульях за таким же белым столиком. Стюард-малаец в белом кителе подал кофе глясе.
Воздух был плотным и горячим, и слабый бриз, украдкой проникавший за стеклянные щиты, не приносил никакой прохлады. На мне был светлый шелковый костюм (ничего легче у меня с собой не оказалось), но я чувствовала, как у меня между лопатками катится пот.
— Мой друг Джеб сказал, что у вас возникли вопросы, миз Тэлман, — сделав глоток охлажденного кофе, начал Чолонгаи. Он казался тугодумом; среднего роста и плотного телосложения, с гладкой кожей, с колючими седеющими волосами. Когда мы вышли на палубу, он надел темные очки. При том, что солнце светило ярко, а все вокруг было выкрашено белой краской, даже в тени парусинового зонта у меня слепило глаза, и я порадовалась, что не забыла свои «рей-бэнз».
— Как мне показалось, — произнесла я, разглядывая сверкающий краской борт, — от меня что-то скрывают, мистер Чолонгаи. — Я улыбнулась и пригубила кофе. Очень холодный, очень крепкий. У меня по спине пробежали мурашки: глоток холода и слепящая белизна неожиданно вернули меня в снежные просторы Вайоминга. Он кивнул:
— Так и есть. Нельзя же всем все рассказывать.
Что ж, такая афористичность была вполне уместна.
— Разумеется, — ответила я.
Чолонгаи немного помолчал. Отхлебнул кофе. Я поборола в себе желание заполнить паузу.
— Ваши близкие родственники, — наконец-то обозначил тему Чолонгаи, — вы их часто навещаете?
За стеклами темных очков у меня дрогнули веки.
— Получилось так, что близкими родственниками мне приходятся две разных семьи, — сказала я.
— Судьба к вам поистине благосклонна, — заметил Чолонгаи без видимых признаков иронии.
— К сожалению, и с первой, и со второй семьей мы редко собираемся вместе. Я была единственным ребенком, воспитывалась без отца, а у моей матери, которая давно умерла, тоже не было ни братьев, ни сестер. Родного отца я видела всего один раз. Миссис Тэлман стала мне второй матерью… или, правильнее сказать, близкой родственницей. С ее мужем я встречалась лишь однажды, на слушаниях в суде, когда она… то есть они готовились меня удочерить. — Конечно, я не собиралась открывать Чолонгаи те подробности, которые нельзя было почерпнуть из моего личного дела, — полагаю, он заранее поручил своим помощникам изучить его вдоль и поперек.
— Это очень грустно.
— Согласна; и все же мне очень повезло.
— В смысле карьерного роста?
— Ну и в этом тоже. Но прежде всего в том, что меня любили.
— Понимаю. Иными словами, ваша матушка вас любила?
— Да.
— Каждая мать любит свое дитя.
— Разумеется. Но мне особенно повезло. Она сумела сделать так, чтобы я ощущала ее тепло, чтобы понимала свою исключительность, чтобы была за ней как за каменной стеной. В ее судьбе было много мужчин, и кое-кто из них был скор на расправу, но меня ни один из них и пальцем не тронул; при этом она изо всех сил скрывала, что они дают волю рукам. Конечно, мы жили бедно, и нам приходилось нелегко, но начало моего пути было удачнее, чем у многих других.
— А потом вы познакомились с миссис Тэлман.
Я кивнула:
— Да, потом появилась миссис Тэлман, и это было самой сказочной удачей в моей жизни.
— Я знал миссис Тэлман. Это была достойная женщина. Жаль, что она не могла иметь детей.
— А у вас есть семья, мистер Чолонгаи?
— Одна жена, пятеро детей, двое внуков и третий на подходе, — ответил он с широкой улыбкой.
— Значит, и к вам судьба благосклонна.
— Поистине благосклонна. — Он сделал еще один глоток кофе. При том, что его лицо частично закрывали очки, у меня создалось впечатление, будто от ледяного напитка у него ноют зубы. — Вы позволите задать вам вопрос личного свойства, миз Тэлман?
— Почему бы и нет?
Он покивал, а потом спросил:
— Вы никогда не думали о том, чтобы самой стать матерью?
— Конечно думала, мистер Чолонгаи.
— И решили воздержаться?
— Пока — да. Мне сейчас тридцать восемь. Не стану утверждать, что это расцвет детородного возраста, но я вполне здорова и поддерживаю хорошую форму, так что еще могу передумать. — На самом-то деле я прекрасно знала, что вполне способна родить: в возрасте тридцати пяти лет я из любопытства проверилась в клинике, повторила то же обследование пару месяцев назад, и оба раза получила заключение, что практически здорова и противопоказаний к беременности не имею. Никаких нарушений цикла, никакой патологии внутренних органов, так что отсутствие у меня детей объяснялось моим личным решением, а не волей судьбы.
И опять Чолонгаи кивнул:
— Так-так. Я понимаю, это не вполне прилично, но позвольте спросить: вы приняли такое решение потому, что вам не встретился подходящий человек?
Я пригубила кофе глясе и порадовалась, что солнцезащитные очки делают мой взгляд непроницаемым.
— Смотря что вы имеете в виду.
— Объяснение должно быть более детальным. Прошу вас.
— Смотря кого считать подходящим человеком. На мой эгоистичный взгляд, подходящий человек мне как раз встретился. Но он женат. Получается, что по большому счету это неподходящий человек.
— Понимаю. Сочувствую.
Я пожала плечами:
— Ничего страшного, мистер Чолонгаи. Я же не чахну от тоски.
— Вас не назовешь эгоисткой: насколько мне известно, вы жертвуете значительные суммы на благородные начинания.
В «Бизнесе» подобные высказывания — не редкость: издавна существующее требование финансовой прозрачности ведет к тому, что никто не может тайно кичиться своей благотворительностью. Если кто-то заинтересуется твоими личными делами, ему не составит труда определить, каким силам ты сочувствуешь, какую систему чеков и компенсаций для себя выбираешь, чтобы примирить совесть и должностные обязанности.
