Аделаида Герцык - Из круга женского: Стихотворения, эссе
НЕОКОНЧЕННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ
«Холодно, страшно на свете…»
Холодно, страшно на свете.Нынче весь день я грущу,Все мне мерещатся дети,Бедные дети в лесу.Видится лес мне далекий,Ели чернеют везде,Дети бредут одиноко,Видно, забыли их все.Скоро уж ночь наступает,Выхода им не найти!Между кустов пробираясь,Плачут тихонько они.Холодно. Некуда скрыться,Маленьким страшно одним,С дикой угрозою ели ………………………
1904«Сквозь мрачность враждебных туч…»
Сквозь мрачность враждебных тучОдин только путь есть вперед:И познанья стелется лучИз этого мира в тот.
1911НЕОКОНЧЕННЫЙ СОНЕТ («Я вижу ложь. Среди ночного бденья…»)
Я вижу ложь. Среди ночного бденьяСлежу бесстрастной, зоркою душой,Как новые она сцепляет звенья,И под ее неслышною враждой
Как истина меняет облик свой.Я вижу грех. Он дышит черным тленьем,Вползает в тело кольчатой змеей…Чей нежный голос гаснет в отдаленьи?..
«Я думала, что ничего…»
Я думала, что ничего,Что бант на ней был ярко-синий,И огненный парик, и что она графиня… Я думала, что ничего.Она ко мне подсела ближеИ говорила о Париже — вовне, А в глубине У всех есть храм.Сверкало море, реял хохот детский,Учил их кто-то плавать и грести…И пахло сладостно духами от Coty,И лестно было мне быть тоже светской…Дивясь душой какой-то шутке грубой,Ища ответа своего…
1913«Лишь дать зарок последний, тайный…»
Лишь дать зарок последний, тайныйИ жить спокойно на виду.Что мне до горести случайной?Я завтра в монастырь уйду.На сердце наложила знак…Среди житейской мутной страдыСтоит спасительный маяк…… Есть тайны тонкие, как тени,Обеты есть, как Божий глас,И есть слова, и есть виденья,Что охраняют в жизни нас…«…И эта женщина, дщерь блуда,Вошла туда, где Он возлег,И с алавастровым сосудомСклонилась у Пречистых ног…»
1921«Есть мир вещей смиренный и упрямый…»
Есть мир вещей смиренный и упрямый,Под ликом кротости таящий свой закон.Неистребимый, беспощадныйИ неизменный от времен.Мы так несхожи. Мне чуждаИх неподкупная душа.Ни гнев, ни хитрости, ни стихНе соблазняют малых сих.Безмолвно, прочно, безусловноОни живут — и я виновна…
1923–1924«Там, на земле изборожденной…»
Там, на земле изборожденной,Мелькнул знакомый ровный след.Кто смог средь пляски исступленнойПройти походкой прежних лет?И там, где слышен неустанноНевнятный гул, звериный рык,Раздался музыкой стариннойПростой размеренный язык.Пусть эти звуки устарели,И их отвергнул мир, презрев.Но слаще сладостной свирелиСтаринный, медленный напев.Опять доверием объята,Душа волнуется слегка,И верится — заклятье снято,И к другу тянется рука.
«Из суеты дневной в ночную страду…»
Из суеты дневной в ночную страду Вступаю я,Ни горяча, ни холодна, все та же, Все та же я.Мне на руку легла с немым запретомРука незримая — остановись!Я поняла: не время быть поэтом…
1924–1925«Давно уже не было острой муки…»
Давно уже не было острой муки,Не приходил жестокий вожатый,Не клал мне на плечи тяжкие руки,Не требовал от меня расплаты.Но кто ж позовет к себе гостя такого,Кто сам наденет венец терновый?Немудрое тело боится страданья,Но втайне от тела — сердце готовоИ просит себе наказанья.
1925ЭССЕ
Религия красоты
(Ruskin et la religion de la beauté. Par Robert de la Sizeranne[14])
В мирном лесистом уголке Англии, в Брантвуде, на берегу озера, воспетого Вордсвортом, доживает свой век писатель-эстетик Джон Рёскин. У нас даже имя это очень мало известно; а между тем в Англии и Соединенных Штатах уже давно существуют целые общества, посвятившие себя истолкованию учений Рёскина, основано несколько библиотек его имени; идеи же его и произведения настолько овладели общественным сознанием, что не только в искусстве, но и в области общественных вопросов уже многое неразрывно связалось с его именем и постоянно напоминает о нем.
Перед нами труд Сизеранна: «Ruskin et la religion de la beauté», знакомство с которым должно убедить читателя, что его автор не только добросовестно изучил произведения Рёскина, но и проследил течение его многосторонней, подчас противоречивой, иногда даже хаотической мысли и, одушевленный восторженным чувством к нему, сумел дать яркое изображение нравственной личности знаменитого эстетика. Мы вкратце передадим содержание книги Сизеранна, воздерживаясь от каких бы то ни было суждений об оригинальных взглядах Рёскина, равно как и о причинах того успеха, которым эти взгляды пользуются.
Сизеранн делит свою книгу на три части, из которых первую посвящает нравственной физиономии Рёскина и останавливается в отдельности на всех его выдающихся чертах. Во второй части он знакомит читателя со «словами» Рёскина (les paroles[15]) и в третьей — старается изложить течение и постепенное развитие его мысли. Вследствие такого деления всюду разбросаны отдельные эпизоды его жизни и выдержки из его произведений; ко многому, уже раньше сказанному, автору приходится опять возвращаться, чтобы подкрепить свои слова, — но, может быть, именно благодаря этому перед читателем вырастает вполне очерченная, живая фигура Рёскина, в которой тесно сливается художник и общественный деятель, эстетик и моралист.
Рёскин родился в Лондоне в 1819 году. Отец его был якобитом в политике и пресвитерианцем в религии. С юных лет он поступил в торговый дом, где целых девять лет исполнял скучную обязанность конторщика, пока не сделался, наконец, участником одной виноторговли. В это время зародилось и стало понемногу возрастать его состояние, и, в конце концов, оно увеличилось в такой мере что сын его унаследовал значительные средства. Но кто бы из профессиональных товарищей Рёскина-отца мог подозревать, что этот знаток винного дела, до мелочей пунктуальный в исполнении своих торговых обязанностей, — в душе был страстным энтузиастом и романтиком? Кто из них мог предположить, что, вернувшись домой из конторы, он с увлечением хватался за новый роман Вальтер-Скотта, или за трагедию Шекспира и дрожащим голосом читал их вслух своему сыну, а по ночам, когда все кругом засыпало, раскладывал на столе карты Швейцарии и Италии и мечтал о поездках в те страны, где такое ярко-синее небо и такие сверкающие, белоснежные горы.
Его жена, олицетворение здравого практического смысла, возвращала его к действительности, но в глубине души понимала его энтузиазм. «Это была сильная, настойчивая и религиозная женщина, — говорит Сизеранн, — и в то же время, как ее муж увлекал маленького Джона Вальтер-Скоттом, она заставляла его читать и учить наизусть столбцы из Библии, храня в душе ненависть к папе, презрение к театру и страстную любовь к цветам, уходу за которыми она посвящала все свое свободное время». Глубокий мир царил в этой маленькой семье, оживлявшийся только эстетическими волнениями. Рёскин говорит в своих воспоминаниях, что никогда не слышал, чтоб его родители возвышали голос или обращались к кому-нибудь с резким словом. Огражденный от всяких столкновений с реальной жизнью и ее невзгодами, видя перед собой постоянное благоговение перед природой и ее художественными воспроизведениями, он с самого раннего детства начинает проявлять необыкновенную восприимчивость ко всему прекрасному и тот нравственно-эстетический энтузиазм, который на всю жизнь остается его самой характерной чертой. Ежегодно в мае Рёскин-отец предпринимал деловую поездку по Англии и всякий раз брал с собой сына, чтобы вместе с ним осматривать развалины, соборы, замки, читать стихи и рисовать птиц и деревья. В эти поездки природа, как прекрасное видение, ненадолго являлась и блистала перед мальчиком, пока ее не заслонял опять непроглядный лондонский туман. Но и вернувшись домой, он продолжал мечтать и думать о виденных картинах, составлял коллекции минералов и растений, и в отзывчивом сердце ребенка незаметно зарождалась и крепла та пламенная любовь к природе и ее красоте, которая впоследствии определила собою все содержание учений Рёскина-мыслителя. Сизеранн обращает особое внимание на необыкновенную способность его с детских лет углубляться в созерцание природы. Рёскин проводил в саду целые часы, не спуская глаз с цветов. «У меня, — пишет он в своих воспоминаниях, — не было никакого желания возделывать их, ухаживать за ними, точно так же, как не хотелось ухаживать за птицами, деревьями или небом. Я только хотел смотреть и любоваться на них». Эти упражнения в созерцании приучили его к одиночеству.
