Жозе Эса де Кейрош - Семейство Майя
В Лиссабоне повсюду, начиная от Клуба и кончая Гаванским Домом, стали ходить толки «о приручении Эги». А он все еще пытался уберечь свое счастье от людских подозрений. Хитроумие предпринимаемых Эгой мер предосторожности проистекало отчасти из его простодушия, отчасти из романтического пристрастия ко всему таинственному; и потому в самых неудобных местах — где-нибудь на окраине, неподалеку от скотобоен, — он назначал встречу горничной, носившей ему письма от госпожи… Однако во всем его поведении (вплоть до показного равнодушия, с которым он считал часы и минуты) сквозило переполнявшее его тщеславие: кто мог бы еще похвастаться столь изысканной связью? К тому же Эга отлично понимал, что друзья осведомлены о его знаменитом романе во всех подробностях, и, вероятно, потому сам он в обществе Карлоса и других ни разу даже не упомянул имени Ракели и никак не проявлял своих чувств к ней.
Впрочем, однажды ночью, провожая Карлоса домой, — сияла луна, ночь была тихая и светлая, и оба они молчали, — Эга, как видно ощутив в душе неудержимый прилив страсти, вдруг испустил вздох, воздел руки к небу и, устремив взор на светило, продекламировал с дрожью в голосе:
Oh, laisse-toi donc aimer! Oh, l'amour c'est la vie![17]
С его уст это сорвалось как начало признания; Карлос, попыхивая сигарой, молчал.
Но Эга, поняв, что выглядит комично, стушевался и поспешил перевести разговор в чисто литературное русло.
— В конце концов, дорогой, что бы там ни говорили, а старик Гюго…
Карлос про себя вспомнил, как Эга обрушивал на Гюго громы и молнии своего материализма, называя поэта «идеалистическим болтуном», «патетическим болваном», «слюнявым дедулей» и прочими куда худшими прозвищами.
Но этой ночью великий краснобай продолжал:
— Ах, старик Гюго! Старик Гюго — героический поборник вечных истин… Нужен хоть какой-то идеал, черт возьми! Впрочем, идеал может стать реальностью…
И, свершив сей акт раскаяния, Эга удалился, будя шагами тишину Атерро.
Несколько дней спустя Карлос в своем кабинете на Росио как раз простился с пациентом, неким Виегасом, который еженедельно докучал ему нудными описаниями своего недуга, — он страдал несварением желудка, — когда из-за портьеры в дверях кабинета вдруг появился Эга в синем рединготе, перчатках gris-perle[18] и пухлой папкой в руке.
— У тебя еще дела, доктор?
— Нет, милый франт, я собирался уходить.
— Прекрасно. Я пришел развлечь тебя моей прозой… Небольшая часть «Атома»… Сядь здесь. И слушай.
Сам Эга сел за стол, отодвинул книги и бумаги Карлоса, вынул рукопись, разгладил ее, ослабил воротник, и Карлос, присевший на край дивана с оторопелым лицом и сложенными на коленях руками, был почти безо всякого перехода перемещен от урчания в животе Виегаса в шум толпы в еврейском квартале старого Гейдельберга.
— Но погоди! — воскликнул он. — Дай мне хоть дух перевести. И потом, это же не начало твоей книги! Здесь же не про Хаос…
Эга откинулся на спинку стула, расстегнул редингот и тоже перевел дух.
— Нет, нет, это — не первый эпизод… Это не Хаос, а уже пятнадцатый век… В книге такого рода можно начинать и с конца… Мне было удобнее сначала написать этот эпизод: он называется «Еврейка».
«Ракел Коэн!» — догадался Карлос.
Эга еще ослабил воротник — и продолжал читать, воодушевляясь, подчеркивая слова, чтобы заставить их ожить, наполняя раскатами голоса звучные концовки абзацев. После мрачного живописания средневекового квартала в Гейдельберге необыкновенный Атом, «Атом Эги», появился вновь, найдя пристанище в сердце блестящего принца Франка, поэта, рыцаря без страха и упрека, незаконнорожденного сына императора Максимилиана. И это героическое сердце трепетало от любви к еврейке Эстер, прекрасной жемчужине Востока, дочери старого раввина Соломона, великого законоведа, преследуемого религиозным фанатиком, главой ордена доминиканцев.
Атом повествовал обо всем этом в монологе, столь же усеянном образами, как плащ пресвятой девы — звездами, и сей монолог был признанием Эги в любви к супруге Коэна. За ним следовала пантеистическая интермедия: гремели хоры цветов и хоры светил, воспевая на языке лучей и ароматов красоту, грацию, чистоту и божественную душу Эстер — душу Ракел… Вслед за интермедией развертывалась горестная драма: бегство еврейской семья через леса, кишащие ведьмами, и дикие средневековые селения; перекресток, где их ждал на рослом скакуне с тяжелым копьем принц Франк, подоспевший защитить Эстер от толпы религиозных фанатиков, которая гналась за ними, чтобы сжечь раввина и его еретические книги; сражение и принц, пронзенный копьем рейтара, умирает на груди прекрасной Эстер, которая также испускает последний вздох, сливаясь с принцем в предсмертном поцелуе. Все это извергалось бурным, клокочущим потоком фраз со всеми модными красотами и вымученной выспренностью стиля, обилием красок, безудержно расточаемых автором, дабы подчеркнуть колорит эпохи.
В конце Атом восклицал с гулкой торжественностью полнозвучного органа: «Так остыло, остановилось отважное сердце, в котором я обитал; и я, улетучившееся начало жизни, ныне свободный, взмыл к звездам, унося с собой чистую сущность этой бессмертной любви».
— Ну, что ты скажешь? — проговорил Эга в изнеможении и весь дрожа.
Карлос мог лишь ответить:
— Весьма выразительно.
И затем уже всерьез похвалил некоторые сцены, хор цветов, чтение Екклезиаста — ночью, на развалинах башни Оттона — и многие персонажи, созданные поэтической фантазией автора.
Эга, по обыкновению куда-то спешивший, сложил рукопись, облачился в редингот и уже со шляпой в руке спросил:
— По-твоему, это заслуживает внимания?
— Ты хочешь издать?
— Нет, но я хотел бы… — И Эга замолчал, залившись краской.
Карлос все понял лишь несколько дней спустя, наткнувшись в «Газете Шиадо» на сообщение «об имевшем место в доме многоуважаемого сеньора Якоба Коэна чтение нашим другом Жоаном да Эгой одного из наиболее ярких эпизодов его книги «Мемуары Атома». И далее журналист делился с читателями собственным впечатлением: «В этом эпизоде описываются муки, выпавшие во времена религиозной нетерпимости на долю тех, кто был привержен Закону Израилеву. Какая мощь фантазии! Какая изысканность стиля! Впечатление было поистине необычайным, и, когда наш друг закончил чтение сценой, где герой погибает, мы увидели слезы на глазах многочисленных уважаемых представителей еврейской общины». Эга пришел в бешенство! Бледный и растерянный, он ворвался вечером в кабинет к Карлосу:
— Вот скоты! Ну и скоты эти писаки репортеры! Читал? «Слезы на глазах многочисленных и уважаемых представителей еврейской общины»! Сделали меня посмешищем… И еще «изысканность стиля»! Что за ослы! Что за идиоты!
Карлос, разрезавший листы новой книги, утешал его. Такова уж наша национальная манера говорить о произведениях искусства… Не стоит так выходить из себя…
— Нет, честное слово, мне хотелось разбить физиономию этому гнусному писаке!
— Ну и что же ты этого не сделал?
— Он — приятель Коэнов.
И, продолжая изливать хулу на газетных писак, Эга, словно тигр, метался по кабинету. В конце концов безразличие Карлоса заставило его накинуться на друга:
— Что это за книга, от которой ты не можешь оторваться? «Nature parasitaire des accidents de L'impaludisme…»[19] Какая blague[20] твоя медицина! Вот скажи мне: отчего, когда я ложусь в постель, у меня такой зуд в руках?
— Черви, насекомые… — пробормотал Карлос, не отрывая глаз от книги.
— Сам ты насекомое! — рассердился Эга, хватаясь за шляпу.
— Ты уже уходишь, Джон?
— Ухожу, у меня дела. — Задержавшись возле портьеры, Эга грозно потряс зонтиком и повторил, чуть не плача от злости: — Эти ослы репортеры! Отбросы общества!
Минут через десять Эга неожиданно вернулся и, уже успокоившись, проговорил:
— Послушай. Я совсем забыл. Хочешь, я представлю тебя графу и графине Гувариньо?
— Никакого особенного желания у меня нет, — отвечал Карлос, помолчав и поднимая глаза от книги. — Но и особенных возражений тоже.
— Прекрасно, — сказал Эга. — Они давно хотят с тобой познакомиться, графиня мне просто покою не дает… Умнейшие люди, приятнейший дом… Итак, решено! Во вторник я заеду за тобой в «Букетик», и мы отправимся «гувариниться».
Карлос остался размышлять над предложением Эги и тем, что тот деликатно подразумевал под «настояниями» графини. Он вспомнил, что графиня — близкая подруга Ракели Коэн: в последний раз, в Сан-Карлосе, соседство их лож позволило ему подметить брошенные ею в его сторону взгляды… Да, если пользоваться лексиконом Тавейры, графиня определенно «делала глазки» Карлосу. Карлос находил ее весьма пикантной: кудрявые рыжие волосы, заносчиво вздернутый носик, темные, блестящие, выразительные глаза. Она была отлично сложена, и ее белая кожа была, как это ощущалось даже издали, нежна, словно атлас.
