Жозе Эса де Кейрош - Семейство Майя
— Дурак и мошенник, — произнес маркиз с отвращением.
— У них можно недурно скоротать вечерок по вторникам, — отозвался Тавейра, разглядывая свои шелковые носки.
Потом заговорили о дуэли между Азеведо из «Мнения» и Са Нунесом, автором «Короля Пряника», великим чародеем с Графской улицы, а в последнее время — морским министром; поначалу каждый из них бранил другого подлецом и мошенником на страницах газет, а затем последовал вызов, и десять нескончаемых дней Лиссабон, оцепенев, ждал кровопролития. До Кружеса дошел слух, что Са Нунес не хочет драться, поскольку он в трауре по умершей тетке; говорили также, что Азеведо поспешно отбыл в Алгарве. Однако, по словам Виласы, на самом деле министр двора, дабы не допустить поединка, приказал полиции держать обоих противников под домашним арестом.
— Вот мерзавец! — воскликнул маркиз, подводя со своей обычной грубоватой бесцеремонностью итог всему услышанному.
— Министр не так уж неправ, — возразил Виласа, — дуэль может кончиться весьма плачевно…
Все замолчали. Карлос, смертельно хотевший спать, подавив зевок, спросил Тавейру, не видел ли он в театре Эгу.
— Разумеется! Он был, как всегда, при исполнении обязанностей, в ложе Коэнов, на своем посту, разодетый в пух и прах…
— Ну, что касается Эги и супруги Коэна, — подхватил маркиз, — так тут дело ясное…
— Прозрачное, как стекло!..
Карлос, поднявшийся, чтобы зажечь папиросу — хоть как-то разогнать сон, припомнил вдруг превосходное изречение дона Диого: подобные вещи никто досконально знать не может и предпочтительнее ничего о них не знать! Однако маркиз и здесь пустился в тяжеловесные рассуждения. Он одобрительно относился к тому, что Эга наставляет рога Коэну, и усматривал в этом некий акт социальной мести, поскольку Коэн был еврей и к тому же банкир. Маркиз вообще не питал симпатии к евреям, но особенно его чувства и разум восставали против евреев-банкиров. Он готов был понять вооруженного грабителя в лесной чаще, коммуниста, рискующего жизнью на баррикадах. Но банкиры, «Имярек и К°», приводили его в бешенство… И нарушение их семейного покоя он полагал поступком похвальным.
— Уже четверть третьего! — воскликнул Тавейра, взглянув на часы. — И я, государственный служащий, еще здесь, а ведь в десять часов утра я должен приступить к своим обязанностям,
— Чем вы там занимаетесь, в вашем Налоговом управлении, — спросил Карлос. — Играете в карты? Болтаете?
— Занимаемся всем понемножку, лишь бы убить время… Даже иногда работаем…
Афонсо да Майа удалился к себе. Секейра и Стейнброкен уехали. И дон Диого тоже отбыл в старой колымаге, дабы перед сном съесть еще гоголь-моголь и поставить пластырь под заботливым присмотром Маргариды, своей кухарки и последней возлюбленной. Остальные последовали их примеру. Тавейра, вновь закутавшись в ulster, поспешно зашагал к своему жилищу — небольшому дому с прелестным садиком, расположенному неподалеку. Маркизу удалось увезти Кружеса к себе, чтобы тот играл ему на домашнем органе до трех-четырех часов ночи духовную музыку, чьи скорбные звуки воскрешали в памяти маркиза былые любовные утехи, и он проливал слезы, поглощая при этом холодного цыпленка и колбасу. Вдовец Эузебиозиньо, стуча зубами от холода, медленно и угрюмо, словно он шествовал к собственной могиле, направился в публичный дом, где у него была пассия.
Лаборатория Карлоса была готова и выглядела весьма солидно: новый дощатый пол, печи из яркого кирпича, большой мраморный стол, широкий диван, набитый конским волосом, для отдыха после великих открытий; вдоль стен, на подставках и полках, ослепляли блеском металл и стекло; однако неделя проходила за неделей, а все это великолепное оборудование нетронутым и праздным покоилось на свету, падавшем из слухового окна. Лишь по утрам, зарабатывая свой ежедневный тостан, сюда наведывался уборщик и лениво смахивал кое-где пыль метелкой из перьев.
У Карлоса и в самом деле не было времени заняться лабораторией, и он решил еще несколько недель оставить за господом богом исключительную привилегию проникать в суть вещей, как он говорил деду. Ранним утром он посвящал два часа фехтованию со старым Рандоном; затем навещал нескольких больных в своем квартале, где уже успели распространиться и обрасти легендой слухи об излечении Марселины и бутылках бордо, присланных ей старым Афонсо. Карлос приобретал известность. В его врачебном кабинете стали появляться пациенты — обычно молодые, его сверстники, знавшие, что он богат и ему можно не платить: они приходили туда бледные и мрачные, дабы поведать врачу вечную и плохо замаскированную историю рухнувших любовных надежд. Все же Карлос, вылечив от легкого крупа дочь одного бразильца, жившего на Атерро, получил свой первый гонорар — первые заработанные собственным трудом деньги в их семье. Доктор Бербедо пригласил его ассистировать ему при операции по удалению яичников. И наконец (подобного признания Карлос не ожидал так рано) те из его коллег, которые до сей поры, видя, как он правит своими английскими лошадьми, твердили о «таланте Майа», нынче, прослышав о его немногочисленных пациентах, начали говорить, «что он всегда был тупицей». Сам Карлос стал относиться к своему поприщу всерьез. Он написал, тщательно заботясь о слоге, две статьи для «Медицинской газеты» и задумал книгу, где намерен был развивать некоторые общие идеи: книга должна была называться «Медицина древняя и современная». Все оставшееся время уходило у него на лошадей, светские развлечения и посещения антикварных лавок.
Но среди неодолимых рассеяний любознательной натуры, понуждавших его отрываться от интереснейшего патологического казуса и прислушиваться к беседе о какой-нибудь статуе или каком-нибудь поэте, ему не давал покоя давний замысел Эги издавать журнал, который развивал бы общественный вкус, влиял на политику, направлял общественное мнение, сделался бы интеллектуальной силой Лиссабона…
Однако тщетно пытался он напомнить Эге об этом прожекте. Тот, обратив на Карлоса отсутствующий взгляд, ответил:
— Ах, журнал… Да, разумеется, о нем стоит подумать! Мы еще поговорим, я к тебе зайду…
Но он не появлялся ни в «Букетике», ни в кабинете Карлоса на Росио; лишь иногда его видели в Сан-Карлосе, где Эга, если не находился в ложе Коэнов, имел обыкновение укрываться в ложе Карлоса, за спинами Кружеса и Тавейры: оттуда он мог лицезреть Ракел Коэн — и там он молча отдыхал, прислонившись головой к перегородке, словно перенасыщенный счастьем.
Днем (по словам самого Эги) он был постоянно занят: подыскивал себе дом, присматривал обстановку… Однако его часто можно было встретить то фланирующим по Шиадо или Лорето, то мчащимся с видом отважного искателя приключений чуть ли не галопом в наемном экипаже.
Его щегольство все возрастало; с высокомерной дерзостью нового Бруммеля он облачался во фрак с желтыми пуговицами поверх белого атласного жилета; однажды Карлос, зайдя к нему рано утром в «Универсал», застал Эгу бледным от ярости: тот распекал слугу за дурно вычищенные ботинки. Ближайшими друзьями Эги стали ныне некий Дамазо Салседе, приятель Коэна, и кузен Ракели Коэн — безбородый юнец с хитрым и жестким взглядом, чья наружность уже сейчас наводила на мысль о ссудах под тридцать процентов.
Гости «Букетика», особенно те, кто занимал ложу Карлоса, нередко судачили о Ракели, но мнение о ней не было единодушным. Тавейра находил ее «восхительной» и настаивал на этом с пеной у рта. Маркизу же на первый взгляд показалась малособлазнительной эта плоть faisandee[16] тридцатилетней женщины; Кружес и вовсе аттестовал ее как «пошлую ломаку». В газетах, в разделе «Светская хроника», о ней всегда говорилось как об «одной из наших самых элегантных дам»; весь Лиссабон знал ее, ее золотой лорнет на золотой цепочке и ее голубую коляску, запряженную парой вороных. Высокая, очень бледная — особенно при дневном свете, — хрупкая, с какой-то отрешенностью в кротком взгляде и непередаваемой томностью во всем существе, она походила на героиню романа и на полуувядшую лилию; по-настоящему прекрасны были у нее волосы — густо-черные, волнистые, тяжелые, они не поддавались шпилькам и с естественной небрежностью рассыпались по плечам. Говорили, что она начитанна и с ней приятно беседовать. Ее неизменная слабая и усталая улыбка наводила на мысль о душевном надломе. Бедный Эга был от нее без ума. Он познакомился с ней на балу в Фосе; тогда, поглощая пиво в обществе знакомых юнцов, Эга назвал ее медовой камелией; несколько дней спустя он уже заискивал перед ее мужем, а ныне этот борец за народные права, жаждавший крови буржуазии, из-за прекрасной представительницы оной часами рыдал, простершись ничком на постели.
В Лиссабоне повсюду, начиная от Клуба и кончая Гаванским Домом, стали ходить толки «о приручении Эги». А он все еще пытался уберечь свое счастье от людских подозрений. Хитроумие предпринимаемых Эгой мер предосторожности проистекало отчасти из его простодушия, отчасти из романтического пристрастия ко всему таинственному; и потому в самых неудобных местах — где-нибудь на окраине, неподалеку от скотобоен, — он назначал встречу горничной, носившей ему письма от госпожи… Однако во всем его поведении (вплоть до показного равнодушия, с которым он считал часы и минуты) сквозило переполнявшее его тщеславие: кто мог бы еще похвастаться столь изысканной связью? К тому же Эга отлично понимал, что друзья осведомлены о его знаменитом романе во всех подробностях, и, вероятно, потому сам он в обществе Карлоса и других ни разу даже не упомянул имени Ракели и никак не проявлял своих чувств к ней.
