Джон Пассос - Три солдата
– Интересно, что бы со мной было, если бы я съел несколько головок мака? – сказал он.
– Почему?
– Говорят, что, если улечься на маковом поле, непременно заснешь. Хотел бы ты, Крис, так вот заснуть и не просыпаться до тех пор, пока не кончится война и ты снова сможешь сделаться человеком?
Эндрюс прокусил зеленую чашечку с семенами. Наружу выступил молочный сок.
– Горько… должно быть, это и есть опиум, – сказал он.
– Что это такое?
– Снадобье, которое усыпляет и дает человеку чудные сны. В Китае…
– Сны! – перебил Крисфилд. – Мне прошлой ночью снился сон. Приснился мне один малый, который застрелился; я видел его раз на разведке в лесу.
– Как же это?
– Да так, просто фриц один застрелился.
– Это получше опиума, – сказал Эндрюс задрожавшим от внезапного волнения голосом.
– Мне снилось, что мухи, которые жужжали вокруг него, были не мухи, а аэропланы… Помнишь последнюю стоянку в деревне и майора, который не хотел закрывать окно?
– Как не помнить!
Они улеглись на покрытом травой берегу, спускавшемся от дороги к пруду. Высокий тростник, в котором ласково болтал ветерок, закрывал от них дорогу. Над головой, в зеленоватом небе, медленно меняя очертания, плыли точно распустившие паруса сказочные корабли. Отражение облаков в серебристой глади пруда дробилось зарослями трав и плавучих растений. Прежде чем начать раздеваться, они полежали некоторое время на спине, глядя на небо, казавшееся безграничным и просторным, как океан, даже еще безграничнее и просторнее океана.
– Сержант говорит, что скоро сюда привезут эти штуки для уничтожения вшей.
– Они нам здорово нужны, Крис.
Эндрюс медленно снимал свою одежду.
– Как чудесно чувствовать на своем теле солнце и ветер, правда, Крис?
Эндрюс направился к пруду и растянулся на животе на тонкой мягкой траве у края воды.
– Хорошо так вот чувствовать все свое тело, – сказал он сонным голосом. – Кожа такая мягкая, упругая, а чувствительнее мускулов нет ничего на свете. Черт, не знаю, что бы я стал делать без своего тела!
Крисфилд рассмеялся.
– Посмотри, как мою лодыжку разнесло! Нашел вшей? – спросил он.
– Да уж постараюсь найти их побольше и утопить, – сказал Эндрюс. – Слушай, Крис, уходи-ка ты подальше от этой вонючей формы. Сразу почувствуешь себя человеком с солнцем на теле, а не вшивым солдатам.
– Хелло, ребята! – раздался неожиданно визгливый голос.
Христианский юноша с острым носом и подбородком подошел к ним сзади.
– Хелло, – мрачно ответил Крисфилд, ковыляя к воде.
– Хочешь мыла? – спросил Эндрюс.
– Выкупаться собрались, ребята? – спросил христианский юноша. Затем прибавил наставительно: – Дело хорошее!
– Лезьте тоже, – сказал Эндрюс.
– Спасибо, спасибо… Послушайте, не обижайтесь на меня, только почему вы, ребята, не нырнете в воду? Видите – там две французских девицы смотрят на вас с дороги.
Христианский юноша слабо захихикал.
– Они и внимания не обращают на нас, – сказал Эндрюс, энергично намыливаясь.
– А я так полагаю, что им это приятно, – сказал Крис.
– Я знаю, что они вообще безнравственны, но все-таки…
– А почему бы им и не посмотреть на нас? Может быть, не всякому представится такой случай.
– Что вы хотите сказать?
– А вы видели когда-нибудь, что маленький осколок гранаты может сделать с телом парня? – спросил свирепо Эндрюс; он бросился в мелкую воду и поплыл на середину пруда.
– Пригласите-ка их лучше сюда, чтобы они помогли нам вшей искать, – сказал Крисфилд следуя за Эндрюсом.
Доплыв до середины, он улегся на песчаной мели в теплой мелкой воде и посмотрел на христианского юношу, который все еще стоял на берегу. За ним, раздеваясь, толпились уже другие солдаты, и вскоре травянистый склон покрылся голыми людьми и желтовато-серым бельем, а в воде запрыгало множество темных голов и блестящих спин. Выйдя из воды, Крисфилд увидел Эндрюса, который сидел, скрестив ноги, около своей одежды.
– Я никак не мог решиться напялить на себя эту проклятую дрянь, – сказал Эндрюс тихо, как бы обращаясь к самому себе. – Я чувствую себя таким чистым и свободным! Все равно что по доброй воле вернуться в грязь и рабство. Пойти бы этак голым через поле!
– Вы называете служение родине рабством, мой друг, – сказал христианский юноша, бродивший между купающимися, и уселся около Эндрюса на траву. Его опрятная форма и хорошо вычищенные сапоги выделялись рядом с покрытым грязью и пропитанным потом платьем остальных солдат.
– Верно, черт возьми, называю!
– Вы попадете в беду, мой милый, если будете так разговаривать, – сказал христианский юноша предостерегающим тоном.
– Ну а что же такое рабство, по-вашему?
– Вы не должны забывать, что добровольно пошли защищать дело демократии… Вы боретесь за то, чтобы ваши дети могли жить в мире.
– Случалось вам когда-нибудь убить человека?
– Нет… конечно, нет… Я бы записался добровольцем, несомненно, записался бы, только у меня слабое зрение.
– Да уж я вижу, – произнес шепотом Эндрюс.
– Помните, что ваши женщины, ваши сестры, возлюбленные и матери молятся за вас в эту минуту.
– Хотел бы я, чтобы кто-нибудь вымолил мне чистую рубаху, – сказал Эндрюс, начиная одеваться. – Сколько времени вы здесь?
– Ровно три месяца! – Худое лицо молодого человека, его заостренный нос и подбородок сияли. – Но, ребята, эти три месяца «стоили всех лет моего свящ… – Он спохватился: – …моей жизни! Я слышал, как билось великое сердце Америки! О, ребята, никогда не забывайте, что вы принимаете участие в великом христианском деле!
– Пойдем, Крис, будет!
Они оставили христианского юношу и начали пробираться между солдатами по берегу пруда, которому отражение зеленовато-серебристого неба и больших скученных белых облаков сообщало всю необъятность пространства. С дороги они все еще слышали высокий, пискливый голос.
– Такие вот переживут нас с тобой, – сказал Эндрюс.
– Послушай, Энди, ты здорово умеешь разговаривать с этими молодцами, – с восхищением произнес Крис.
– Что толку от разговоров! Посмотри-ка, тут еще осталось немного медовой сыти в цветке. Разве это не пахнет для тебя домом?
– Послушай-ка, сколько они платят этим молодцам из ХАМЛ, Энди?
– Провались я, если знаю.
Они пришли как раз вовремя, чтобы выстроиться к котлу. В строю все смеялись и болтали, оживленные запахом пищи и звяканьем котелков. Около полевой кухни Крисфилд увидел сержанта Андерсона, разговаривающего с Хиггинсом, сержантом его роты. Оба смеялись. Крисфилд слышал, как громкий голос Андерсона весело говорил:
– До сих пор продержались, Хиггинс… Надеюсь, что не пропадем и дальше!
Оба сержанта посмотрели друг на друга, бросили отечески снисходительный взгляд на своих солдат и громко рассмеялись.
Крисфилд чувствовал себя бессильным, как бык под ярмом. Ему оставалось только работать, напрягаться и становиться во фронт, в то время как белолицый Андерсон мог слоняться с таким видом, как будто земля была его собственностью, и важно хохотать, вот как сейчас. Он протянул свой котелок. Кашевар выплеснул в него мясо и подливку. Крисфилд прислонился к стене барака и принялся за еду, мрачно поглядывая на двух сержантов, смеявшихся и болтавших с видом полной непринужденности, в то время как солдаты их рот торопливо, как собаки, глотали свои порции.
Крисфилд взглянул вдруг на Эндрюса, который сидел на траве позади дома, глядя вдаль на поля пшеницы; дым от его папиросы подымался спиралями около его лица и белокурых волос. Он казался спокойным, почти счастливым. Крисфилд сжал кулаки и почувствовал, как ненависть к тому, другому человеку мучительно заволновалась в нем.
«Не иначе, как во мне дьявол сидит», – подумал он.
Окна были расположены так близко к траве, что бледный свет, проникавший через них в хижину, где стояла рота, принимал зеленоватый оттенок. Когда солдаты лежали на своих нарах, сделанных из проволоки, натянутой на заплесневелые балки, лица их, несмотря на загар, имели болезненный вид. На хребте крыши ласточки свили себе гнездо, и их помет пестрел белыми пятнами и бугорками на досках пола в проходе между нарами и среди пучков желтой травы, которые солдаты не успели еще окончательно вытоптать. Теперь, когда в хижине никого не было, чирикание птенцов, возившихся в своем слепленном из грязи гнезде, ясно долетало до Крисфилда. Он спокойно сидел на краю нар и смотрел через открытую дверь на голубые тени, начинавшие удлиняться на траве луга. Его руки, цвета терракоты, лениво висели между колен. Он слегка насвистывал. Глаза его под длинными черными ресницами были устремлены вдаль, хотя он ни о чем не думал. Невыразимо приятное чувство довольства охватило его. Как хорошо было побыть одному в бараках, вот как сейчас, в то время как другие были на учении. Сюда уж наверное никто не придет отдавать приказания.
