Франсуа Мориак - Черные ангелы
Матильда не молилась. В пустой заброшенной церкви она чувствовала себя покинутой. Ее мольба все разно затерялась бы под высокими отсыревшими сводами, не достигла бы алтаря, густо уставленного искусственными цветами в вазах с облезшей позолотой… В сущности, это и не важно. Она пришла не к Богу, а к человеку в надежде, что он ее выслушает, попытается понять, научит, как себя вести, а ей останется только подчиниться. Он молод… но он священник, а потому не нужно спрашивать себя, достанет ли у него сил снести бремя, которое она на него взвалит. От этого ребенка можно требовать всего, раз он священник. Мы вправе обрушить на него любую мерзость, смутить его ум, омрачить душу.
Но почему он так долго? Тяжело тикает маятник. Где-то далеко кричит петух. Пронзительно визжат пилы. Там кипит жизнь, а церковь эта — как мертвое сердце в живом организме. Везде жизнь, только не здесь. Чтобы скоротать время, Матильда вспоминает, что она собиралась сказать. Себя она постарается обелить. Женщины на исповеди редко винят себя. Она ждет уже полчаса. Может, она не заметила, как он ушел? Странно, что она не слышит ни звука: мог бы кашлянуть, стул передвинуть, дверцей какой-нибудь скрипнуть. Потеряв терпение, она решительно поднимается на клирос, на ходу слегка преклоняет колени, открывает дверь ризницы и останавливается.
Нет, она не увидела ничего особенного: после службы молодой священник стоял на коленях, как будто задумавшись. Голова чуть наклонена к левому плечу, глаза закрыты, руки опираются о скамеечку — на таких обычно сидят служки, что вырабатывает у них привычку держаться прямо. Вокруг беспорядок: Лассю не успел убрать кувшинчики, стихарь, ризу. Словом, обыденная картина. И все-таки Матильда поняла, что ей следует выйти, что она подсматривает чужую тайну. Неказистая утварь сельской ризницы: все эти кувшинчики, металлические подносы, сосуд для воды, полотенце на стене — утопали в нездешнем свете, исходившем от застывшего коленопреклоненного юноши. Звуки внешнего мира — лай собаки и визг пилы, в зависимости от ветра звучавший то громче, то тише, — словно доносились с другой планеты. Матильда услышала вздох, тихо попятилась, вышла, не закрывая двери, и вернулась на прежнее место.
После уроков Лассю прибежал в церковь и по прерывистому шепоту сразу догадался, что кюре исповедует. Осмотрев туфли, выступавшие из-под люстриновой занавески, мальчонка заключил, что в исповедальне помещица, пришедшая утром на литургию. Значит, она вернулась к своему духовнику! То-то он, наверное, рад! Дама явно не торопилась. Мальчик навел порядок в ризнице, а она все не уходила. Сколько же у нее грехов накопилось! Подкравшись поближе, он бы такое услышал! Но Лассю садится в дальнем углу церкви перед престолом Богоматери, достает из кармана запутанные четки и принимается старательно расплетать узелки. Издали он видит туфли под люстриновой занавеской: время от времени одна туфля беспокойно ерзает, потом успокаивается. Одиннадцать. Тетка будет волноваться. Лассю опускается на колени, улыбается Деве Марии, последний раз косится на туфли дамы и удаляется, громко стуча башмаками.
XIX
Придя из церкви, Матильда застала в замке небывалую тишину. Ночная сцена, в которой домочадцев, страдавших в одиночку, на короткое время объединила забрезжившая было истина, продолжения не имела. Испугавшись света, каждый отступил, замкнулся, затаился в страхе перед тем, что может открыться. Все возвратилось на круги своя, вот только Катрин с матерью исполнили что называется «шассе-круазе»: девушка заняла подле Андреса место, прежде принадлежавшее матери, а Матильда сменила Катрин у кресла Деба, постоянно трепетавшего теперь при мысли о том, что Алину вызвал он и на его доброе имя может упасть тень.
Градер почувствовал себя исключенным из семейной общины, его присутствие в замке перестало кого-либо беспокоить: он мог уехать, мог остаться — это уже не имело значения, между ним и остальными образовалась пропасть. Так больную сосну окружают рвом, чтобы она не распространяла заразу, чтобы помирала в одиночку. Он больше не встречался взглядом с Андресом, хотя тот был не мастер отводить глаза. От семейных трапез Габриэль отказался сам: формальным поводом послужила ссора с Деба. С тех пор он стал столоваться у Лакота. Ночевал он в замке, но приходил в тот час, когда все уже закрывались в своих комнатах.
Стояла зима. Андрес охотился на вальдшнепов и зайцев, а в ясные ночи стрелял уток на болотах Тешуэр. Катрин его сопровождала. Да и вынес ли бы он одиночество? Хотя они никогда не говорили о том, что неотступно занимало их мысли, Андрес не потерпел бы рядом с собой женщины, не посвященной в его драму. Катрин же все знала и вместе с ним ждала развязки. Вместе они склонялись над газетами (никогда в доме не читали столько газет), открывали сразу раздел происшествий, быстро пробегали колонку глазами, потом перечитывали еще раз.
Пылких чувств к Андресу Катрин больше не выказывала, пеклась только о его комфорте, окружала юношу постоянной, но ненавязчивой заботой. В погожие воскресенья он уезжал один на тренировки по футболу — команда готовилась к весенним состязаниям. Когда возникали конкретные дела — обсудить сделку, посетить ферму, — Катрин тоже отпускала его одного, и тогда уже Андрес, вернувшись поздно вечером, кричал из вестибюля: «Катрин, ты где?» Она появлялась в ту же секунду. Ему казалось совершенно естественным, что она, как прежде Тамати, встает на колени и снимает с него охотничьи ботинки. Если промокала куртка, Катрин заставляла его переодеться. Она свободно заходила к нему в комнату. Матильда наблюдала за ними молча.
К середине зимы Катрин и вовсе ослабила надзор. Однажды под вечер Андрес трусил верхом в сторону Бализау и, проезжая мимо так называемого Утеса, увидел на краю заброшенного песчаного карьера скрючившуюся фигуру. Он остановился, присмотрелся и узнал отца: тот что-то строчил, положив бумагу на колени. Андрес развернул лошадь и поспешил вернуться на дорогу.
Градер писал: «Нет нужды пересказывать случившееся. Полагаю, Матильда воспользовалась моим разрешением и открыла вам все, что знала сама. Это преступление — наименьший грех из всех, что я совершил: в данном случае я защищал свою жизнь. Но, как ни странно, именно оно представляется мне самым непростительным и перевешивает все остальное. Воображаю, как рассуждают в подобных ситуациях церковники: чем омерзительнее жертва, тем непоправимее поступок убийцы, обрекающий ее на вечные муки. В Люшоне я беседовал с одним стариком священником (помните, я уже приводил вам его слова?). Он как раз по этой причине осуждал смертную казнь. Уничтожил ли я последнюю возможность спасения для Алины? Или же ваш Бог через меня сотворил Свой суд? Что за бред! Как видите, господин аббат, я легко поддаюсь на ваши фантазии… По счастью, ничего такого не существует, ничего, кроме падали, гниющей в двух шагах от меня, потому что я пишу вам возле того самого песчаного карьера, где девочки Дю Бюш и маленький Градер так весело играли почти сорок лет назад.
Солнце село, холодает, я кашляю с тех пор, как провел в этом месте две ночи подряд. Я пишу вам, потому что мне больше не с кем поделиться. Вокруг меня образовалось безвоздушное пространство. Я тщетно ловлю взгляд Андреса. Андрес меня осудил. Я потерял его. Как это глупо! Я хитер с лисами, а невинный ребенок меня обезоружил. Теперь, когда я лишился сына, и лишился навсегда — перед его простотой все ухищрения бессильны, — мне все безразлично. Будь он начитан, напичкан разными идеями, он, возможно, воспринял бы ситуацию на романический лад, приписал бы себе какие-нибудь моральные обязательства по отношению ко мне… Но чего ждать от этого простачка, который мне так дорог! Такие, как он, если видят убийцу, сразу кричат: «Смерть ему!»
Пока ничего не обнаружилось, по крайней мере, не просочилось в прессу. Когда же они наконец решатся? Я не могу больше ждать. Если молчание продлится и дальше, я соберу семейный совет и все им выложу. Я часто воображаю себе эту сцену. В комнате старика я скажу им, что спасал свою жизнь, что у меня не было выбора и не я вызвал эту женщину в Льожа. Без жертвы все равно бы не обошлось, я лишь отвел удар от себя. Да, разумеется, я мог бы скрыться, как советовала Матильда… Но только она лицемерила; в действительности же она не этого хотела. Она рассчитывала на меня, надеялась, что я сделаю ее счастливой! Никто не удержал меня от преступления! Никто и не пытался. Даже вы: мы ведь виделись накануне… Я побежал за вами под дождем, но в вашем взгляде я не прочел любви (это еще мягко сказано). Каким официальным тоном, каким поставленным голосом кюре вы произнесли: «Я принадлежу душам!» Ха-ха! В сумраке ночи вы как бы и не заметили протянутую руку. Сделали вид, что не заметили. Нет, дитя мое, я вас не виню. Сожми вы эту руку с чувством, с жаром, она бы все равно в ночь с понедельника на вторник совершила преступление… Ничего бы не изменилось… Просто мне хочется, чтобы хоть вы думали обо мне без отвращения… Знаете, ведь это я в день приезда убрал позорные ветки с вашего порога… Но возможно, вы не знаете, о чем я говорю.
