Николай Крашенинников - Целомудрие

— А где же тетечка? спросила Елизавета Николаевна.

Глашенька, оказавшаяся племянницей бабушки, ответила:

— Она в молельной, сейчас выйдет к чаю, — и повела их за собой.

Хотя и показывала мама Павлику знаком, чтобы он и у этой поцеловал ручку, не стал целовать Павел: он был сердит на маму, да и черная, сморщенная Глашенька не понравилась ему.

Такой тихий, унылый и немой был дом у бабушки, особенно после шумных, наполненных детскими голосами домов обеих теток.

Везде были разостланы коврики, везде серели половики: в каждой комнате горело по лампаде, и иконы в углах были черные, огромные, строгие и печальные.

Еще ранее мама рассказывала, что все у бабушки «староверы», но она не объясняла подробнее, что это означает, и только говорила, что у бабушки никому нельзя курить.

И теперь, рассматривая иконы, Павлик на все косился недружелюбно: сурово было слишком и безрадостно. «Здесь бы я не прожил и дня».

Почему-то нельзя было войти в молельную к бабушке; приходилось дожидаться в столовой, пока она выйдет. И говорить, очевидно, не позволялось громко. Глашенька понизила свой скрипучий голос, и сейчас же и Елизавета Николаевна стала шепотом говорить.

«Как здесь все противно!» — сказал себе Павлик и неприязненно смотрел, как аккуратно и четко насыпают в чайник сморщенные ручки Глашеньки цикорий (бабушка пила кофе), как осторожно и заботливо раскладывает она в вазочки мармеладки и печенье. «Наверное, скупая и скряжная!» И сейчас же вспомнилось о том, как встретили его у тети Наташи. «И целый час не выходит!» Все неприязненнее становилось на сердце.

Наконец-то раздалось за дверью шуршанье шелковых юбок, какой-то трезвон и шипенье — и Глашенька проворно вскочила на ноги.

— А вот и маменька! — пискнула она, и Елизавета Николаевна тоже поднялась в ожидании, а Павлик остался сидеть на стуле, как и сидел, и не поднимался, как ни посматривали на него крохотные глаза Глашеньки и опечаленные глаза мамы.

«Так вот и не встанут», — решил он и отвернулся.

Шипение и трезвон и шелест, однако, приблизились, потом сморщенные руки бородатого лакея раздвинули шире половинки дверей и скрылись, и показалась бабушка.

— Ну наконец-то! — шепнул Павлик, уже дрожа от озлобления. — Наконец сподобились.

Он именно и сказал это, прочитанное в книгах слово «сподобились» И уже готовился усмехнуться, как поднял глаза на вошедшую бабушку и замер.

Подходила к ним крошечная старушечка в лиловом шелковом платье, в лиловом же чепце. На плечах болтались, как крылышки, кусочки горностаевой душегрейки. Личико у бабушки было крошечное, словно из желтого воска, и ручки были крохотные, тоже желтые, как ссохшиеся репки, И на голове из-под чепчика виднелась серебряная прядка. «Разве на этакую было можно сердиться? — проникло в сердце Павлика. — На этакую, еле живую, уже не похожую на человека».

Но он еще более изумился и привстал, когда увидел на себе словно светящийся взгляд бабушки. Глаза у нее были тоже желтые, как все лицо, но блистали, как свечечки. Какое-то сияние исходило от них; они теплились, и светились, и пламенели ровно, и тут же на кистях рук бряцали четки, и Павлик понял причину исходившего от бабушки трезвона.

— Тетечка! — сказала Елизавета Николаевна и пошла поспешно навстречу.

— Бог милости прислал, голубка, голубка… — проговорила в ответ бабушка, и голос у нее был тихонький, хрупкий, словно кипарисовый или восковой. — И птенчика твоего вижу, и птенчик прилетел…

Она положила на голову Павлика свою маленькую руку и улыбнулась, И точно светлело под ее улыбками вокруг.

— И Глашенька тут же, Глашенька опечаленная, да будет радостно всем.

Опять затрезвонили четочки, а Павлик стоит все под рукою бабушки и не движется и думает: «Чей это голос бабушкин напоминает? Чьи это речи, не речи, а словно сказания из Псалтыри-книги, такие радостные, такие Жуткие, такие осветленные?» И вспоминает Павлик, и вздрагивает радостно: «Федю блаженного напоминает бабушка, напоминают слова ее». Так разительно это и приметно, так радостно заметить это и сказать всем и объявить, что не сдерживает своей радости душа Павлика.

— Я, бабушка, в деревне блаженного Федю видел! — вместо приветствия, вместо всего, что при встречах полагается, говорит он негромко под удивленными взглядами мамы и Глашеньки.

Но не удивляется бабушка.

— Все люди блаженные! — тепло и радостно говорит она и садится. — Все люди в душе блаженные, только не к тому льстятся умами они.

Садится в кресло бабушка и нетревожно улыбается.

— Ну, ну, из деревни приехала, теперь рассказывай, как и что… Пожалуй, и денег на ученье надобно?

Так говорит она просто и беззлобно, так крепко идут к сердцу вопросы ее и ложатся необидно и несмущенно, что Павлик так и отвечает, хотя не его и спрашивают.

— Да, нам надо денег, милая бабушка, у нас денег нет…

Испуганно отклоняется лицо мамино, сухо изумляется морщинистое Глашенькино лицо, а бабушка не удивляется.

— Павлик! — укоризненно вскрикивает Елизавета Николаевна.

Но простирается преграждающая ручка бабушки, и четки на ней точно преграждающе звенят.

— Не мешай ему, голубка, душе детской сказывать истину не мешай.

Другая ручка бабушки уже лезет в карман, достает ключик на кожаной вязочке.

— Сходи, Глашенька, в опочивальную, мою кладовочку принеси.

С омраченным лицом уходит Глашенька и приносит кованую шкатулку и становится за креслом, вонзая в шкатулку глаза.

— Никогда дитяти говорить правду не препятствуй. Бог устами его говорит.

Достает пакетик, весь унизанный бисером, раскрывает его и тихонечко улыбается.

— Эка опустошили кошелочку! Когда же это, Глашенька?

Глашенька шепчет:

— Намедни нищим пособие выдали, отцу Сергию на ризы, Панфутии-матери на лисий салоп.

Качает головой бабушка, но ясно улыбается.

— Отцу-матери дадено, а внучоночку ничего!

Роются, роют в кладовочке сморщенные пальчики. Возьмут бумажку, тряпочку, развернут и отложат.

— Пододвинь-ка свечечку, Глашенька, глаза не видят…

Руки браслет нащупали, на огне свечки блестят камни, и все мрачнее взблескивают отемнившиеся Глашеньки зрачки.

— Вот возьми-ка вещицу, птенчик, коль у бабушки бумажек нет. На первоначальное хватит, коли умело продать.

Полный радостного волнения, схватывает обеими руками браслетку Павлик.

Наконец-то у него деньги появятся! Наконец-то купит он маме два пуда конфет!

— Тетечка, да что же это вы, тетечка! — говорит Павликова мама. — Да разве этак можно?.. — Она бросается к Анне Никаноровне и целует руки, и недовольно отмахивается бабушка.

— Не тебе, голубка, чего ерепенишься, сыну на книжку положи.

Гаснут дали в оконцах бабушки. За сараем видно поле, дом бабушки на отлете, а за полем тают желтые облачка.

Ну какой же вечер благостный, тишиной озаренный!

Уехала мама.

Словно сейчас только об этом вспоминает Павлик, сейчас, лежа на чужой кровати, под чужим одеялом, в три часа ночи, в городской комнате чужого дома, где спит Олег.

До этого времени события шли точно во сне. Он провел с мамой еще одну ночь в номере, потом ездили к тете Фиме обедать, потом в какую-то лавочку, где еврей рассматривал браслетку бабушки и выдал за нее триста двадцать рублей.

Положила мама эти деньги на книжку Павлику. Как ни сердился он, как ни плакал, не взяла из этих денег ни рубля, а книжку отдали на сохранение дяде Петру Алексеевичу.

И сразу поднялось с того дня уважение к Павлику. В доме все прознали, что у него триста рублей, и нянька Авдеевна не называла его больше нахлебником, а даже сама вызвалась оправить ему постель.

И Олег, и Нелли, и другие все имели свои копилки и хранили в них деньги, но по триста рублей — такого капитала ни у кого не было, в этом Павлу признались: они получали от отца деньги лишь по большим праздникам, и, как ни копили, все же не накапливалось больше «четвертушки»… И вдруг триста!

— Да неужели тебе эти деньги подарила бабушка? — спрашивал Олег.

— Бабушка, — подтвердил радостно Павлик.

— А до тех пор у тебя денег не было?

— Не было… Только мама еще при отъезде дала восемь пятьдесят.

Эти восемь рублей было можно тратить, мама так и сказала: «Трать как хочешь, я еще тебе скоро пришлю». И лежали они уже не у дяди, а у самого Павлика в «портмонете», как объяснялся Стасик.

То, что у него были деньги, да еще много денег, наполняло сердце Павлика довольством и гордостью, не позволяя оседать грустным мыслям.

Но как во сне они, эти мысли, плыли; все казалось ненастоящим. И то, что мама уедет, и то, что он останется жить в теткином доме, и то, что мама в самом деле покинет его на чужих… Даже когда мама в последний раз его целовала и пошла к двери; и потом, когда она вдруг вскрикнула и вновь подбежала и, схватив его в объятия, покрывала поцелуями его лицо; даже когда плакал Павлик у ее уха, повиснув на шее, — и то казалось все ненастоящим, казалось сном.