Эрвин Штриттматтер - Чудодей
— Она написала мне больше двух толстых писем, набитых поцелуями и локонами. В одном письме была ее ресница, а на реснице слеза, — врал Станислаус.
— Слеза?
— Ну, не сама слеза, а след от слезы — в письме.
— Значит, у тебя все хорошо.
— Грех жаловаться, Людмила.
— Можешь написать ей, чтобы посылала письма на мое имя.
Станислауса осенило:
— Я буду посылать письма от твоего имени. Там, в тюрьме, где держат Марлен, проверяют, не любовное ли письмо приходит. Никто о любви не подумает, если на конверте будет твое имя.
Да, Людмила хотела быть доброй. Своей любви у нее не было, и потому она хотела послужить хотя бы любви чужой.
22
Дух поэзии продолжает жить в Станислаусе, а некая соблазнительница пытается его соблазнить в его каморке.
Мастер Клунч отомстил за провал своей штрафной муштры. Разве не должен он был укротить этого строптивого ученика? Станислаус получил наряд вне очереди. По вечерам, когда на столиках кафе горели маленькие лампы и зал заполнялся посетителями, он должен был помогать Людмиле у стойки. Норовистую лошадь надо сперва загнать как следует! Станислаус должен был мыть стаканы, открывать бочонки с пивом, накладывать мороженое в вазочки и относить на кухню грязные кофейные чашки.
Теперь Станислаус с пяти утра и до двенадцати, а то и до часу ночи был на ногах, и ноги у него болели. Они мало-помалу становились кривыми — ничего не поделаешь. Он и Людмила с тоской дожидались воскресенья. Воскресенье призвано было искупить все долгие-долгие шесть дней, по воскресеньям Людмилу подменяла кухонная девушка, а Станислауса — один из учеников.
— Сколько часов длится ночь, Людмила!
— Хорошо тому, кто спит и не должен их считать!
Станислаус быстро присел на краешек стула за стойкой, чтобы хоть мгновение не ощущать этой боли в ногах. Голубоватые облака табачного дыма плавали в воздухе. Вентилятор выдувал клубы дыма на улицу, к кронам кривых уличных лип, но посетители дымили беспрестанно, слова их еще во рту окутывались дымом. Шепот и звон стояли в зале. Так шумит море в Бразилии! Станислаус вскочил. Едва присев на краешек стула, он задремал. Слава богу, никто не заметил, даже Людмила. Из пивного крана била пена. Станислаусу надо было скорее бежать в погреб, открывать новый бочонок. В погребе он приложил лед ко лбу и даже засунул кусочек льда в рот, затем помчался наверх и стал убирать со столов кофейные чашки с налипшей по краям кофейной пеной.
Случалось, что «Кафе Клунча» посещали и очень щедрые гости. Сперва они пили в одиночестве, потом, повеселев, приглашали к себе даму, просили выпить с ними. Были дамы, которые отклоняли приглашение. «Она из хорошей семьи», — говорила Людмила.
Но были и такие, которые не отклоняли приглашений. «Она из плохой семьи», — говорила Людмила.
Нередко бывало, что посетитель входил в кафе один, а покидал его с дамой. Он вовсю веселился, что-то напевал и походя давал и Людмиле и Станислаусу марку или пятьдесят пфеннигов. Людмила свои деньги отдавала Станислаусу. «И не подумаю принимать чаевые от какого-то прожигателя жизни!» — говорила она.
Станислаус же с благодарностью принимал деньги от Людмилы. Ему было все равно, от кого чаевые — от прожигателя жизни или гробовщика. Он в газете прочел, что существует средство от кривоногости. И хотел выписать себе это средство. А кроме того, он отнюдь не забыл о книге про бабочек.
В кафе мастера Клунча бывали не только проезжие коммивояжеры, а и приличные господа. А именно — члены союза «Стальной шлем». «Стальной шлем» был рангом выше «Союза бывших фронтовиков». В «Союзе бывших фронтовиков» состояли люди, приходившие пропустить стаканчик и пострелять в память о славных военных временах. В «Стальном шлеме» таким вялым любителям воспоминаний было не место. «Стальной шлем» и его фюреры Дуэстерберг и Зельдте были нацелены в будущее. Воспоминания о войне просто слякоть. Члены «Стального шлема» были готовы в любой день начать новую войну, чтобы вернуть Германии ее колонии и кайзера. В «Стальном шлеме» такие слова, как «салфетка», «дебаты» и «туалет», считались нежелательными. Все эти слова были французского происхождения, а потому — чужие, враждебные. Там это называлось: «утирка», «словесная дуэль» и «нужник». Ведь члены «Стального шлема» не иностранцы какие-нибудь, а истинные немцы, да! Был там один штудиенрат, учитель истории, уверявший, что слово «дуэль» — тоже французское, и вместо «дебатов» говорил «словопрения», а вместо «электричества» только «ток».
Мастеру Клунчу, как уже было сказано, не удалось на войне стать капитаном. А здесь, в «Стальном шлеме», он получил возможность на равных общаться с кадровыми офицерами. Благородные члены «Стального шлема» не накачивались пивом. Они пили коньяк, а в более поздние часы — вино. Так что мастер Клунч вынужден был позаботиться о вине. Могло статься, что некоторые господа офицеры поздней ночью с места в карьер начали бы новую войну. А пока они вели войну с винными бутылками и бокалами из-за неких дам, получавших доступ в кафе после окончания заседаний. Мастеру Клунчу пришлось пережить однажды войну, которую вел один майор с каким-то капитаном из-за его, Клунча, жены. Господа из «Стального шлема» были особенно любезны сердцу фрау Клунч. Мастер Клунч почитал за счастье обладать женщиной, на которую облизывается сам майор. Среди членов «Стального шлема» царила атмосфера — прошу прощения! — царил дух широты, щедрость натуры. Так что ж, прикажете мастеру Клунчу проявить мелочность натуры, ворчать и сердиться из-за нескольких вдребезги разбитых на пробной войне бокалов? Настоящие господа великодушны во всем. Они или расплачиваются крупными купюрами, не ожидая ни пфеннига сдачи, или вообще не платят, полагая свои счета сущим пустяком. Люди, которые ратуют за возврат колоний, колоний, что в десять раз больше этой растерзанной Германии, могут не обращать внимания на какие-то две-три бутылки вина.
«Стальной шлем» отличался от тупоумного «Союза бывших фронтовиков» еще и своей собственной песней на свой собственный мотив. «Шлем стальной со свастикой, черно-бело-красный бант…» — распевали господа. Кроме того, они пели, несмотря на все запреты: «Славься, король наш в победном венце». Господа пели как настоящие барды. Штудиенрат прекрасно справлялся с пианино в кафе, он играл суровые песни и, если до этого доходило, немецкую танцевальную музыку: «Он маячит вдалеке, шаг чеканит налегке…» или «Удальцы на охоте» в ритме уанстепа, о да!
…Долгожданное воскресенье наступило. Станислаус все еще обитал в «особом загоне». Мастер Клунч не мог допустить, чтобы столь плохой патриот и установщик мишеней был выпущен из домашнего карцера. Такого никудышного солдата лучше всего держать отдельно, чтобы он не перезаразил других своими мягкими манерами. А Станислаус вовсе и не жаждал оказаться в общей комнате для учеников. Он лежал и вел разговоры с теми новыми силами, что прихлынули к нему. Они бушевали в нем, и покой наступал, лишь когда он выталкивал их из себя вместе со стихами.
Станислаус опять писал длинное письмо к Марлен. Снеся в лавку порченые рогалики, он выпросил у Людмилы немного белой оберточной бумаги для письма. Людмила оказалась не мелочной. И Станислаус унес под фартуком целый рулончик бумаги. Он чувствовал, что может весь этот рулончик исписать стихами для Марлен.
Господа из «Стального шлема» пели и музицировали. Во всем доме дрожали стекла. «Великой Германии слава…» Басы ревели, как рассерженные медведи. И как стрекот кузнечиков, звучали голоса дам: «Штурма гром нам нипочем!»
Станислаус надвинул на уши колпак. И потому не сразу услышал тихий стук в дверь. В коридоре стояла Людмила в ночной рубашке.
— Ты уже написал письмо, Станислаус?
— Нет еще.
Людмила робко вошла к нему:
— Может, лучше будет, если я своей рукой напишу адрес на конверте? Тогда никто не догадается.
Станислаус был тронут участием Людмилы. Он нисколько не возражал, чтобы она присела на краешек его постели и наблюдала, как он пишет и пишет.
Людмила не мешала ему.
— По мне — пиши, пока бумагу не изведешь, — сказала Людмила, дрожа от холода. — Я только чуть-чуть согрею ноги. Такая холодная ночь, и я так… Смотри, я ведь совсем раздета.
Станислаус и сам видел, что Людмила совсем раздета. Холодный воздух насквозь продувал легкую рубашку.
— Ты спать ложишься без очков, Людмила?
— Зачем они мне ночью? — Глаза у нее были большие и неподвижные, даже какие-то неживые, как маленькие мертвые пруды.
Однако стихи писались уже не так бойко, когда Людмила пригрелась возле Станислауса. Она совсем заснула, и ее рука неловко свесилась ему на грудь. Станислаус бережно снял ее руку со своей груди. Еще немного — и рука Людмилы оказалась на голове Станислауса. Стихи еще падали на оберточную бумагу нежными каплями. Это совсем не лишено приятности, когда тебя, как маленького, гладят по головке, несмотря на все любовные муки, которые ты вынужден смирять. Довольный, как дитя, он уснул над своим поэтическим посланием Марлен.
