Крепкий ветер на Ямайке - Ричард Хьюз
— Он был в высшей степени почтенной персоной, — строго ответил помощник, — и чудесным, проникновенным проповедником! Это уж точно, в Розо были ох как раздосадованы, когда услыхали, что его заполучили на Св. Евстафия.
Капитан Йонсен с силой стукнул по штурвалу и подошел к ним с лицом жалким и страдающим.
— Отто! Mein Schatz!..[5] — начал он, обвив свои громадные медвежьи лапы вокруг шеи помощника. Без дальнейших препирательств они вместе спустились вниз, а на корму прошел незваный матрос и взялся за штурвал.
Спустя десять минут помощник снова появился на палубе, очень ненадолго, и разыскал детей.
— Что тут капитан вам наговорил? — спросил он. — Ругал вас за что-то, да?
Он принял их общее неловкое молчание за согласие.
— Вы слишком уж не принимайте к сердцу, что он там сказал, — продолжал он. — Он иногда вот так сердится и ругается, а через минуту сам бы себя съел, вот прямо съел бы себя!
Дети уставились на него в изумлении: что, скажите на милость, он старался этим выразить?
Но помощник, казалось, считал, что полностью объяснился в соответствии с возложенной на него миссией; он повернулся и снова спустился вниз.
В течение нескольких часов развеселый, но все же однообразный гам, наводящий на мысль о пирушке, доносился снизу из каюты сквозь световой люк. Когда наступил вечер, бриз сник почти до полного штиля; рулевой донес, что оба — и Йонсен, и Отто — крепко спят, навалясь на стол в каюте, голова одного на плече другого. Поскольку рулевой давно позабыл, каким курсом они шли раньше, и просто правил по ветру, а теперь и вовсе не было никакого ветра, по которому можно было бы править, он (то есть рулевой) заключил, что штурвал может прекрасно обойтись и без него.
Примирение капитана с помощником заслуживало того, чтобы вся команда отпраздновала это событие пьянкой.
Открыли бочонок с ромом, и скоро рядовые матросы были в таком же бессознательном состоянии, как и старшие по команде.
Если сложить всё вместе, для детей это был один из неприятнейших дней во всей их жизни.
Когда рассвело, вся команда была еще мало на что пригодна, и брошенный в небрежении корабль двигался в неопределенном направлении. Йонсен, все еще нетвердо державшийся на ногах, с больной головой и духом, достойным Наполеона, но смутным, вышел на палубу и стал озираться кругом. Солнце взошло и сияло, как прожектор, но, кроме него, смотреть в округе было не на что. Ни клочка суши, куда ни глянь, а море и небо представали чем-то неопределенно-слитным, неким вместилищем, идеально подходящим для того, чтобы покоить обоюдную нераздельную твердь. И не прежде, чем Йонсен много раз вновь и вновь огляделся вокруг, он осознал, что видит корабль, причем в точке, которая, судя по всему, должна была принадлежать небу, но не на очень большом расстоянии.
В течение какого-то, пусть недолгого, времени он никак не мог вспомнить, что же положено делать пиратскому капитану, завидев парус, и у него не было никакого настроения напрягать свой мозг, чтобы постараться это вспомнить. Но спустя время воспоминание пришло само — следовало отправиться в погоню.
— В погоню! — приказ его торжественно прозвучал в утреннем воздухе, а потом он спустился вниз и поднял помощника, а тот поднял команду.
Ни у кого не было ни малейшего понятия, где они находятся и что это было за судно, которое они наметили себе добычей, но в тот момент все подобные соображения были слишком для них мудреными. Когда солнце несколько отделилось от своего отражения, поднялся бриз, паруса кое-как были поставлены по ветру, и погоня, как и положено, началась.
Через час или два, когда воздух стал прозрачнее, выяснилось, что их жертва — торговый бриг, не слишком тяжело груженный и с хорошим ходом; шел он, действительно, так ходко, что они, толком не приведя себя в порядок, еле могли за ним угнаться. Йонсен стремительно шаркал туда-сюда по палубе, как челнок, тянущий уток взад и вперед сквозь ряднину корабельной суеты. Он был очень доволен собой, страшно взволнован и тщился сочинить какую-нибудь хитроумную схему захвата. Погоня продолжалась, но миновал полдень, а расстояние между двумя судами едва-едва (если вообще) сократилось. Йонсен, однако, был слишком полон надежд, чтобы отдать себе в этом отчет.
Есть такая уловка у пиратов, когда, гонясь за кораблем, они тащат за собой на буксире запасную стеньгу или какой-то другой громоздкий предмет. Он исполняет роль плавучего якоря или тормоза, и преследуемый, видя, что они идут на всех парусах и явно выбиваются из сил, недооценивает их скоростные возможности. А потом, когда спускается ночь, пираты втаскивают этот брус на борт, быстро догоняют второй корабль и застают его врасплох.
Было несколько причин, почему эта уловка не годилась в данном случае. Во-первых, и это наиболее очевидно, было сомнительно, способны ли они, в их нынешнем состоянии, догнать бриг вообще, даже если совсем не рассматривать возможность такого гандикапа. Во-вторых, бриг не выказывал никаких признаков тревоги. Он продолжал плыть обычным ходом, в мирном неведении той чести, какую они ему оказывали.
Однако капитан Йонсен был человек очень и очень хитроумный. После полудня он приказал взять запасной брус на буксир за кормой, как я и описал. В результате шхуна сдала свои позиции, и, когда спустилась ночь, они были, по меньшей мере, мили на две дальше от брига, чем на рассвете. Когда стемнело, брус, разумеется, втащили на борт и приготовились к последнему акту. Они следовали за бригом по компасу в часы кромешной тьмы, совершенно его не видя. Когда же настало утро, вся команда столпилась у леера в ожидании.
Но бриг исчез. Море было голым, как яйцо.
Если они уже и раньше потерялись, то теперь потерялись вдвойне. Йонсен понятия не имел, в какой точке пространства протяженностью миль в двести он находится; и, всегда пренебрегая секстантом, но имея неискоренимую привычку к счислению пути, он теперь не располагал средствами, чтобы это выяснить. При всем при том это его не слишком беспокоило, потому что рано или поздно, но должно было случиться одно из двух: либо ему на глаза попадется какой-нибудь известный ему клочок суши, либо он захватит какой-нибудь корабль, где осведомлены лучше, чем он сам. А тем временем, поскольку никакого конкретного пункта назначения у него не было, ему было все едино, что одна часть моря, что другая.
Участок, где он заблудился, однако, со всей
