Юзеф Крашевский - Роман без названия
Шарский, Щерба и даже более храбрый Базилевич слегка попятились и, если бы не любезность хозяйки, которая их по очереди представила другу дома как подающих надежды юношей, они бы не решились подойти к нему.
Иглицкий глянул на них из-под очков, скривил губы в кощунственной усмешке, глумившейся над молодостью и силой, которые сам он утратил, и, пробурчав что-то двусмысленное, поспешно уселся за стол. На беду, под руку ему попалась новая книжка.
— А, что я вижу! — возгласил он тусклым, хриплым голосом пропойцы. — Литература на столе! Mehercule![45] Альманах пана Ипполита! Ну что ж, любопытно! На безрыбье и рак рыба! Ха, ха! Пачкотня молодого поколения!
И он принялся листать книгу, выхватывая то здесь, то там несколько стихотворных строк, чтение которых таким отрывочным способом само по себе было карикатурой и глумлением.
Дошел черед и до элегии Шарского. Иглицкий молча пробежал ее глазами, не догадываясь, что автор тут же, в нескольких шагах, умирает от страха.
— А, подражание, подражание! — сказал он. — Преувеличено, преувеличено!
У Станислава сердце колотилось, он побледнел, но смиренно выслушал приговор, не решаясь слово сказать. Под критический топор попали и сонеты, а так как форма у них и впрямь была несуразной, Иглицкий стал над ними жестоко измываться.
— Что это такое? — веселился он. — Это на китайском написано? На английском? На калмыцком? На монгольском? Но уж никак не на польском! И это Петрарка! Певец Лауры! Да я бы лучше «Нэ ходы, Грыцю»[46] выдал за перевод из Тассо, было бы куда правдоподобней…
С этими словами он швырнул книгу на стол, а тут и хозяин, уже смеясь в кредит, обнял его и потащил к откупоренной бутылке.
Что творилось с Базилевичем, описать невозможно — если б мог, он бы убил старого пьянчугу, но в бессильном гневе сам вылетел из гостиной, схватил фуражку и выбежал прочь как полоумный.
Шарский, Щерба и другие студенты, видя, что Иглицкий с хохочущим хозяином уселись в сторонке, тихо вышли.
В тот достопамятный вечер юный поэт изведал все чувства, коими будущей его профессии предстояло его потчевать, — наслаждение, страдание, стыд, унижение, однако миг радости вовсе исчез из его памяти, лишь остались колючие, раздирающие грудь тернии.
Между тем из Красноброда и из Мручинцев не было никаких вестей. Захмелевший Фальшевич, протрезвев, видимо, устыдился, что дал себя провести, и больше на глаза Станиславу не показывался; тщетно юноша искал по всему городу — его и след простыл. Станислав посылал Герша на почту, надеясь, что пан Адам отзовется хотя бы словом жалости и сочувствия; потом, предположив, что письмо не дошло, он написал второе, но тоже ответа не получил.
Молчание людей, на которых он рассчитывал, показало ему, что он и ими покинут, предоставлен собственным силам; это его огорчило на время, но вместе с тем заставило более трезво смотреть на будущее.
Бывали часы, когда он видел перед собою лик неизбежной нищеты, бывали молниеносные проблески бодрости и больших надежд. Кто сочтет, сколько в этой чердачной каморке промелькнуло мыслей, промчалось грез, прозвучало песен, кто узнает, как в страданьях мужал его дух! Все более частые и доверительные беседы с паном Ипполитом, который по-братски пригрел Станислава, также помогали его развитию и ясному пониманию ожидающей его участи.
Пан Ипполит, как человек мысливший здраво, без иллюзий, видел, что может дать профессия литератора у нас в стране, и не подслащал пилюлю.
— Лучше тебе, — говорил он Станиславу, — быть готовым ко всему, нежели взлетать в мечтах выше, чем сможешь подняться в жизни. Старая латинская поговорка гласит: «Кто сидит на земле, тот не упадет». Кто вступил на путь трудов духовных, пусть, как средневековый монах, ляжет в гроб и пропоет над собою реквием, ибо остаток его жизни пройдет в разладе с миром и в самопожертвовании ради идеи. О себе он не может и не должен думать, он целиком принадлежит другим людям! О, это святое, великое служение! И как из нечистого сосуда не польется бодрящий, целебный напиток, так и он, дабы поистине быть целебным источником для братьев своих, сперва обязан потрудиться над собою, над совершенствованием себя и нравственным очищением. Тут нечего помышлять о славе, о пышных венках или о своекорыстной пользе — нет, это путь самоотречения, и оно основа всему. Любой другой труд кормит работника, но самый тяжкий, изнурительный труд это тот, на который мы тратим не только силы наши телесные и здоровье, но в который мы вливаем по капле душу нашу — как пеликан, кормящий людей кровавыми своими внутренностями[47],— и труд этот не дает нам даже хлеба насущного. Ради нищенских крох ты пойдешь на край света, как прежде паломники — в Иерусалим…
Но если, пробиваясь чрез тернии, претерпевая непризнание, гонение, глумление, мученичество, ты хоть одной свежей мыслью послужишь обществу, заронишь хоть одно зернышко для будущего, разве ж ради этого не стоит пожертвовать всей жизнью? Прекрасная песня, расходясь по свету из уст в уста и внушая благородные чувства, возвышает, трогает, волнует, и как знать, скольких пробудит она, проспавших бы иначе весь свой век сном косности? Сколько отважных поступков породит? Ведь и маленькую песенку надобно писать кровью и слезами…
Бывает — и так случается чаще всего, — что, неся тяжкую ношу, трудясь от зари до зари, как наемный работник, ты пройдешь весь жизненный путь отвергнутым, униженным, непонятым, одиноким, а рядом с тобою другой, одним пальцем сдвинув комок земли под своими ногами, будет поднят на щит, провозглашен великим. Ах, на это и жаловаться не дозволено! Пусть неудачник льет слезы втайне, если он слаб, но предаваться печали нет ни времени, ни права… День его куплен, все минуты на счету… Он не принадлежит себе.
Такими вот беседами потчевал юного Шарского не намного более старый, но умудренный жизнью учитель, и ни единое слово не пропало втуне, ибо в этом возрасте к свежему уму все пристает и оставляет на нем следы неизгладимые.
Жизнь в остальном шла однообразно, заполненная трудом, мечтами и обществом приятелей. Часто находили на Станислава приступы тоски по дому, по Аделе, по тихому литовскому селу, куда ему дорога была заказана, и тогда он плакал. Но слезы осушала поэзия и утирали добрые друзья. Павел Щерба, как мать, опекал любимого товарища, не спуская с него глаз и утешаясь тем, что слабое дитя в горестях набиралось сил.
Уроки французского продолжались каждый день без пропусков. Стась привыкал к роли учителя и к ученице, которая со дня на день заметно успевала и продвигалась. Чудесный этот цветок распускался у него на глазах — не нуждаясь ни в солнце, ни в росе, ни в освежающем ветерке, почти исключительно в самом себе черпая силы для роста. Станислав дивился успехам Сары и часто думал о них.
Для чего, собственно, нужно было это образование, о котором хлопотали ее родители? Зачем эти знания в том мире, где ей предстояло жить? Для того, чтобы всю жизнь она страдала от горя и стыда и видела близких ей людей в самом невыгодном свете? Часто во время уроков мать Сары, соскучившись от шума непонятных слов, уходила, зевая, и оставляла их наедине. Тогда глаза прелестной Сары еще отважней глядели на юношу и уста раскрывались для более смелых вопросов. Ее любознательность не имела границ, она жадно ловила каждое слово учителя, и порою оно уносило ее мысли к далеким горизонтам. Как через крохотное отверстие проникает сноп солнечных лучей, так в ее душу входил свет через одно произнесенное им слово.
Станислав с готовностью удовлетворял ее любопытство и, быть может, неосторожно уступая ее жгучей страсти к просвещению, давал ей книги, затягивал уроки и не ограничивался только языком, к которому очаровательная еврейка обнаруживала редкие способности.
Начинаясь после полудня, уроки нередко продолжались до вечера, намного больше положенного часа, потому что Саре все было мало, а Стась испытывал удовольствие и гордость, насыщая ее свежую, молодую и, как цветок к солнцу, тянувшуюся к нему душу.
Однажды вечером, когда они вот так засиделись до сумерек, в дверях из соседней комнаты вдруг появилась фигура старого деда Абрама. Вперив взор во внучку и «гоя», он стоял словно окаменев, но уста его кривились от возмущения, гнева, чуть ли не ярости. Видно было, что лишь уважение к сыну и невестке удерживает дрожащую руку старика, который охотно спустил бы ненавистного учителя с лестницы… Молился он или проклинал, только губы его тряслись в мелкой дрожи, то и дело конвульсивно дергаясь, а стеклянистые, тусклые глаза, вспыхивая злобой, будто кинжал вонзались в Сару и «гоя».
Сара его не видела — Стась смутился, покраснел, ощутил неописуемую тревогу, но виду не подал. Старик долго стоял не приближаясь, затем погрозил ему кулаком, плюнул и скрылся.
