Халлдор Лакснесс - Свет мира
Когда юноша пришел в себя, токи исчезли, дрожь прекратилась, а Тоурунн стояла перед ним и в страхе звала его по имени; к счастью, он не умер, только ненадолго потерял сознание. Она покропила его лоб своим чудодейственным лекарством.
— Ну вот, — сказала она, — все уже позади. А теперь ешь блинчики.
Никогда в жизни, ни раньше, ни потом, он не ел ничего, что могло хотя бы отдаленно сравниться с этими блинчиками. Он глотал эти шедевры кулинарного искусства один за другим, а Тоурунн из Камбара сидела рядом и смотрела, как он ест. Время от времени она проводила ладонью по его рыжим волосам, напоминавшим цветок, покрытый золотой пылью. Когда блинчики были съедены, она протянула ему руку и сказала:
— А теперь мы с тобой выйдем в весеннюю ночь. Она взяла его под руку, они вместе поднялись, и плечо к плечу вышли из дома, и пошли по крыльцу, по двору, по лугу.
Ночь, светло-голубая и прохладная, была подернута прозрачной дымкой, совсем как глаза Тоурунн, легкие облака горели на востоке, мирно паслись на лугу овцы, дремали собаки, туман застилал низины, подбираясь к подножью гор и расстилаясь вдоль всего хребта; белый фьорд в легкой ряби, ласточки. Тоурунн и Оулавюр стояли на лугу среди белых овец и смотрели вдаль, и сами они были почти воздушные, и действительность перестала существовать, и остались только дурманящие чары весенней ночи, ни явь, ни сон, царящие над всем миром, над сознанием.
Он спрятал лицо у нее на груди.
— Господи, — прошептал он, снова услышав звуки божественного откровения. — Я этого не стою!
Она ласково погладила его золотистые волосы.
— Господи, — простонал он. — Я всегда знал, что так будет.
Он чувствовал себя так, как будто долго-долго блуждал у самого истока жизни, и он знал, что больше ему нечего бояться во веки веков.
Глава двадцать пятая
Утром хозяйка накормила их холодными блинчиками, дочери ее еще спали. В благодарность за ночлег они оставили хозяевам носилки и отправились в путь. День был такой же погожий, как и накануне. Когда в Исландии выдаются подряд два погожих дня, кажется, что все жизненные невзгоды кончились раз и навсегда. Воздух был насыщен запахом земли и моря. В гомоне морских птиц звучала нескончаемая любовная песня, В солнечных лучах таилось тихое материнское счастье забытья. Казалось, никогда не завянет ни буйная зелень лугов, ни скромная болотная трава. Море было так спокойно и зеркально, что немыслимо было даже представить себе, что оно может когда нибудь разбушеваться, что чистая ласковая синева небес снова станет ареной безжалостных бурь.
Они не спешили и не подгоняли лошадей. Это были вьючные рабочие клячи, нанятые в поселке. Скальд Реймар был сегодня уже не в таком приподнятом настроении и предпочитал помалкивать. Юноша очень удивлялся, что, такой разговорчивый вчера, сегодня он и словом не обмолвился насчет молниеносного исцеления борной кислотой и чудесными токами. Они ехали вдоль берега, где гнездилось множество морских ласточек, и этого скальда, ничего не понимавшего в вопросах духа, сверхъестественное удивляло не больше, чем если бы морская ласточка наделала ему на голову.
Но с юношей все обстояло иначе. Мысли его неустанно возвращались к блаженным воспоминаниям той ночи, когда голова его покоилась на груди этой неземной молодой женщины и он пил ее живительную колдовскую силу. Этой женщине было суждено стать его жизнью и правдой, источником здоровья и воскресения из мертвых. Знакомство с ней было радостью, как цветение, разлука была прекрасна, как неизлечимая тоска.
И было совсем непонятно, что он в это дивное раннее летнее утро после такой неправдоподобной ночи не мог вызвать в памяти ее образ. Даже руки ее не сохранились у него в памяти, хотя они умели творить чудеса. Ее образ казался ему лишь неясным видением, причудливой игрой света в прозрачном сосуде белой весенней ночи.
— Не понимаю почему, но я не могу вспомнить, как выглядели девушки из Камбара, — сказал он.
— А мне так совершенно безразлично, как эти чертовки выглядят, — ответил скальд Реймар. — Старшая известная шлюха, у нее уже есть двухлетний сопляк, средняя — парням проходу не дает, ну а третья — та попросту ведьма, если хочешь знать правду, и я точно знаю, что с шестью парнями она спала, а сколько у нее было еще, это уж неизвестно.
Оулавюр Каурасон обалдело поглядел на своего провожатого, открыл рот и снова закрыл его.
— Уж кто-кто, а я Тоту из Камбара знаю как облупленную;— продолжал Реймар. — Пусть себе летает по ночам на своем помеле. Ведьмы меня не интересуют.
Но, к счастью, Оулавюр вспомнил, что ночью он обещал Тоурунн из Камбара не верить ни одному слову из того, что этот скальд будет говорить о ней, и теперь уже никакая тень не могла омрачить то лучистое прозрачное воспоминание о девушке, которое он хранил в своей душе.
Нет, нет, нет, ничто не могло омрачить радость этого дня. Но чудеснее всего была появившаяся у него твердая уверенность в том, что он станет великим творцом и обогатит, подобно Сигурдуру Брейдфьорду, бессмертными творениями как рожденные, так и не рожденные еще поколения. Отныне ему не придется больше вымаливать со слезами у Бога, чтобы Бог продлил его жизнь, пока он не закончит начатое стихотворение. Теперь он был совершенно здоров и полон сил и мог писать поэму за поэмой для народа, который все еще ждет великих творений; теперь, если потребовалось бы, он мог бы написать даже историю целой округи со времен первых поселенцев и до наших дней.
Но скальд Реймар, хотя у него в Свидинсвике была жена и шестеро детей, сегодня ни капельки не спешил, он нарочно выбирал дорогу подлиннее. «Помаленьку доплетемся», — говорил он, останавливаясь на всех хуторах, которые попадались им на пути, чтобы побеседовать с умными людьми. Младшему скальду было немного досадно, что старший ни словом не обмолвился о том, что везет с собой человека, исцеленного вчера вечером с помощью чуда, и вообще даже не упомянул об их ночлеге в Камбаре, сказав лишь, что они переночевали на одном хуторе.
— А теперь давай заглянем в лачугу старого Гвюдмундура и поглядим на его монету, — предложил скальд Реймар.
Дверь покосившейся избушки Гвюдмундура Гримссона Груннвикинга смотрела на каменистый берег моря, над ней большими буквами было высечено название жилища богов: Гимли. Три морщинистые старухи в темных лохмотьях и платках, сдвинутых на самый нос, наперебой спрашивали приезжих, для кого на этот раз надо сочинить поминальное стихотворение, прибавляя при том, что приходскому совету в Свидинсвике давно уже пора провалиться к черту. Скальд Реймар сострил, сказав, что, к сожалению, привез не покойника, а человека, который лишь вчера был воскрешен из мертвых, и попросил разрешения войти в дом, но без разрешения хозяина старухи отказались их впустить, поскольку никто не умер и на приезде гостей нельзя было заработать; они пообещали узнать у хозяина и одна за другой скрылись в доме. Гости остались у дверей одни, глядя на крутую, нависшую над самым домом скалу, изборожденную глубокими трещинами, трещин было не меньше двадцати, а узкая полоска земли между скалой и морем существовала лишь в воображении, на самом деле ее вовсе и не было.
— Удивительно, что снежная лавина не смела в море эту жалкую развалину еще много лет назад, — заметил скальд Реймар. — Да и скалы, которые постоянно рушатся, могли давно стереть ее в порошок. Смотри, как гладко вылизал прибой валуны под крыльцом. А старик сидит себе спокойно за своим столом над растрепанными книгами вот уже пятьдесят лет.
Но Оулавюру Каурасону Льоусвикингу вовсе не казалось удивительным, что дом уцелел, ибо он, сам только вчера чудесным образом исцелившийся от неизлечимой болезни, был твердо уверен, что боги, живущие в небесном дворце, имя которого высечено над этой дверью, оказывают особое покровительство исландской литературе и когда-нибудь в один прекрасный день еще освободят мир.
Гвюдмундур Гримссон Груннвикинг сидел в своем доме, окруженный стеной книг, его лицо с великолепным выпуклым лбом, густыми бровями, выдающимися скулами, орлиным носом и поджатыми губами возвышалось над грудами книг, оно внушало страх, казалось, будто это крутая, покрытая трещинами скала, нависшая нал берегом самого дальнего северного моря, превратилась вдруг в человеческое лицо. Его книги были очень древние, одни в деревянных обтянутых кожей переплетах с медными застежками, другие в переплетах из дубленой кожи, перевязанные узенькими сыромятными ремешками или сухожилиями, множество книг было заперто в сундуках, обитых тюленьей кожей. Когда гости попросили разрешения взглянуть на его книги, хозяин ответил, что никому не разрешается глядеть на его книги, что это значит — «взглянуть на них»? В них хранятся многие века исландской истории, целая человеческая жизнь, не менее восьми десятков лет, пошла на то, чтобы вжиться в литературу Исландии лишь затем, чтобы убедиться, как мало можно ее узнать, не говоря уж о том, чтобы понять.
