Густав Майринк - Вальпургиева ночь
Призрак мертвой графини скользнул поближе к русскому и стал его душить, сжимая горло.
Тот, казалось, почувствовал это – начал испуганно хватать ртом воздух. В резком сиянии ацетиленовых факелов образ графини постепенно расплылся, и только ее пальцы белели на горле русского.
Поликсена поняла немой язык этих двойников. Всю свою волю она направила на Зрцадло; при этом вспомнила рассказ татарина об авейша.
Почти в то же самое мгновение в актера снова вошла жизнь; послышалось шипение – Зрцадло с силой втягивал в себя воздух.
Мужчины отпрянули назад: только теперь они заметили происшедшую с ним метаморфозу.
Дубильщик Гавлик, указывая на теневую повязку, крикнул:
– Ян Жижка! Ян Жижка из Троцнова!
– Ян Жижка из Троцнова! – пробежал робкий шепот среди собравшихся.
– Ян Жижка из Троцнова! – взвизгнул чешский лакей, закрывая лицо руками. – Говорила же Богемская Лиза, что он придет!
– Это пророчество Богемской Лизы! – эхом отдалось из глубин помещения.
Зрцадло вытянул левую руку, словно на ощупь искал голову какого-то невидимого человека, стоящего перед ним на коленях.
В глазах актера застыла вечная ночь слепоты. – Kde mas svou pies? – прохрипел он. – Монах, где твоя тонзура?
Потом он медленно, дюйм за дюймом, поднял кулак и обрушил его, как на наковальню.
Все вздрогнули от ужаса, словно актер действительно размозжил череп священнику, как Жижка во времена таборитов.
Поликсене даже показался призрак рухнувшего человека в серой рясе. Перед ее взором вставали истории гуситских войн, тайком читанные ею в детстве, – вот черный Жижка на белой лошади, он в железных латах во главе своего войска: сверкающие полумесяцы кос и колючие созвездия кистеней; растоптанные поля, пылаюшие деревни, разграбленные монастыри. Она видела кровавое сражение с адамитами[23]: нагие мужчины и женщины, вооруженные лишь ножами и камнями, под предводительством одержимого Борека Клатовского кидались на гуситов, вонзая зубы им в шею, пока не были уничтожены как бешеные собаки; последних человек сорок окружили и живьем сожгли на костре. Она слышала грохот войны на пражских улицах, запертых цепями, чтобы хоть немного сдержать натиск безумных таборитов, слышала крики ужаса бегущего градчанского гарнизона, тяжелые удары каменных ядер, лязг боевых булав, звон топоров и свист пращей.
Она видела как исполнилось проклятье умирающих адамитов: «Да ослепнешь ты вовсе, одноглазый Жижка», видела гудящую стрелу, которая вонзилась в его единственный глаз; два капитана поддерживают его за руки, он стоит на каком-то холме, вперив взор в непроницаемую бездну своей слепоты, а у его ног в пронзительном солнечном блеске неистовствует сражение; слышала его приказы, подобно серпам косившие вражеские полки; видела смерть, черной молнией исходящую из его простертой руки. И потом, потом настоящий кошмар: Жижка, умерший от чумы – и все равно, все равно живой! Кожа Яна Жижки, натянутая на барабан! И трескучий, ужасный лай этого барабана! Он обращал в бегство всех, кто его слышал.
Ян Жижка из Троцнова, слепой и бескожий, призрак на истлевшей лошади, скачет невидимый во главе своих орд, ведет их от победы к победе!
Волосы Поликсены шевельнулись при мысли, что дух Жижки восстал и вошел в тело актера.
Как буря, резко и повелительно, рвались слова с губ Зрцадло – жесткие, хлесткие, короткими, обрывистыми, обгонявшими друг друга фразами; их смерч с корнями вырывал последние остатки сознания из мозга присутствующих.
Уже одно звучание отдельных слогов оглушало, как удары дубиной. Что они означали? Этого Поликсена не знала – слишком громко шумела в ушах кровь; но она угадывала сказанное по дикому огню в глазах мужчин, по сжатым кулакам, по склонившимся головам, когда речь после возникавших время от времени пауз снова взрывалась, как ураган, и уносила с собой сердца…
Пальцы графини все еще белели на шее русского кучера.
«Образы моей души стали призраками и теперь делают там, внизу, свое дело», – догадалась Поликсена, и новая мысль мгновенно пронзила ее: сейчас она наконец свободна от них и на некоторое время может быть сама собой…
Тогда, словно внезапно ощутив ее близость, Отакар поднял голову, его глаза безразлично взглянули на нее.
В них было так хорошо знакомое ей выражение сна и отрешенности.
«Он видит, но ничего не слышит, – поняла Поликсена, – слова одержимого предназначены не ему; исполнилась молитва того голоса в липовом дворе: «Благословенная Матерь Божья, внемли страсти, пожирающей его, но да не запятнает его рук кровь человеческая».
И чувство любви к Отакару, любви такой безмерной и – как казалось ей раньше – такой невозможной для человеческого сердца, разом заполнило ее, как хлынувший органный псалом.
И тогда темная завеса будущего пала, и она увидела Отакара со скипетром в руке – призрак, слившийся с ним несколько минут назад, обрел в ее глазах плоть и реальность, – призрак, увенчанный королевской короной!
Только теперь она поняла, какая страсть владела Отакаром – ради нее!
«Моя любовь всего лишь слабое отражение его любви». Она почувствовала себя совершенно разбитой и опустошенней.
Речь Зрцадло казалась ей теперь далеким шепотом: он говорил о закатившейся славе Богемии и о блеске ее грядущего величия.
Вот оно: «Король!» Она не ослышалась, он сказал: «Король?»
Поликсена заметила, как вздрогнул Отакар, неподвижно глядевший на нее, – словно внезапно ее узнал. Он сильно побледнел и, борясь с обмороком, схватился за сердце.
Тогда торжествующий рев взорвал воздух, заглушая последние слова актера:
– Ян Жижка! Наш вождь – Ян Жижка из Троцнова!
Зрцадло указал на Отакара и проревел в обезумевшую толпу какое-то слово.
Поликсена его не расслышала – видела только рухнувшего без сознания возлюбленного, слышала только свой собственный срывающийся крик:
– Отакар! Отакар!
Все взоры метнулись в ее сторону. Она отпрянула назад.
Вскочила. Столкнулась с кем-то в темноте.
«Это тот самый горбун с замковой лестницы», – мелькнуло в голове; рванув дверь башни, она мгновенно пересекла липовый двор и исчезла, погрузившись в мутное море ночного тумана.
Глава 7
ПРОЩАНИЕ
Заветный день приближался гигантскими шагами, из года в год знаменуя собой событие первостепенной важности в жизни господина императорского лейб-медика: 1 июня! Поездка в Карлсбад!
И вот утром на восходе солнца красножилетный кучер ходит кругами около королевского Града, дожидаясь, «пока не стукнет то оконце» и он наконец сможет прокричать высунувшейся экономке новости, ласкающие слух «милостивого пана»: новая сбруя начищена до зеркального блеска, карета, выкрашенная эмалевым, растворенным на нефтяном эрзаце лаком, слава Богу, высохла, а Карличек уже оглашает стойло нетерпеливым ржанием.
Господин императорский лейб-медик сгорал от нетерпения в ожидании отъезда.
Вряд ли есть еще на свете такой город, как Прага, к которому так охотно поворачиваются спиной при отъезде и так неудержимо стремятся назад, едва покинув.
Господин императорский лейб-медик не был исключением из правила, тоже являясь жертвой этой необычной силы отталкивания-притяжения, хотя жил то он вовсе даже не в Праге, а скорее наоборот – на Градчанах.
Вся комната была заставлена упакованными чемоданами.
Этой ночью господин императорский лейб-медик, впав в какое-то неистовство, послал к черту всех Богемских Лиз, старых и юных, всех Зрцадло, маньчжоу «Зеленых лягушек» – короче, исторгнул из своих пингвиньих недр настоящий ураган энергии, позволившей ему все достойное Карлсбада содержимое шкафов и комодов менее чем за час втолкнуть в жадно раскрытые пасти саквояжей и кожаных сумок, а потом до тех пор подпрыгивать на раздутых чемоданах с вылезающими фалдами, галстуками и подштанниками, пока их сопротивление не было окончательно сломлено и замки наконец не защелкнулись с отчаянным стоном.
Помилованы были только ночная рубашка и пара домашних туфель с вытканными тигровыми головами в венках бисерных незабудок. Да и то лишь потому, что, чувствуя приближение приступа, он их заботливо укрепил на люстре, не без основания опасаясь, как бы при виде его слепой ярости они не расползлись по углам, став на несколько недель без вести пропавшими.
Туфли в настоящий момент были у него на ногах, а в рубашку – нечто вроде ниспадавшей до пят власяницы с золотыми пуговицами (сзади камергерская пряжка, отстегиваемая во время приема сидячих ванн и т. д., скрепляла длинные полы) – он кутал свое тощее тело.
В таком виде он мерил комнату нетерпеливыми шагами.
По крайней мере так он полагал.
На самом деле господин императорский лейб-медик лежал в постели и спал – правда, беспокойным сном готового к отъезду праведника, но все же спал и даже видел сны.
