Джеймс Джонс - Отныне и вовек
— Тебе пора на построение, — сказал Вождь, подымаясь с койки высокой широкоплечей громадой. — А я, пожалуй, пойду полежу. Самое время малость всхрапнуть.
— Ну ты и жук! — беря шляпу, улыбнулся Пруит.
— А в четыре, — продолжал Вождь, — загляну к Цою. Надо проверить, не зажимает ли он пиво. У меня сейчас тренировки.
Пруит, смеясь, двинулся к выходу, но на полпути остановился и повернулся к Вождю.
— Насколько я понимаю, нашим завтракам у Цоя конец, — сказал он, и ему сразу же стало неловко, потому что говорить этого было не надо.
— Что? — равнодушно переспросил Вождь. — А, ты про это. Да, думаю, больше не получится. — И, отвернувшись, быстро пошел к своей койке.
Глава 8
Есть в армии малоизвестный, но очень важный вид деятельности, удачно прозванный «морокой». В армии морока — это все те необходимые хозяйственные работы, которые навязывает быт. Любой мужчина, если у него есть или было собственное ружье, хорошо понимает, что такое морока, когда, побродив по лесу пятнадцать минут и от силы три раза пальнув в мелькнувшую среди ветвей белку, возвращается домой и битый час чистит свою «мелкашку», чтобы она была готова для следующего похода. Знакома морока и любой женщине, которая хоть раз приготовила и подала на стол ароматное сочное жаркое, потому что когда великолепный обед съеден, она идет на кухню смывать с тарелок застывший соус и отскребать скользкие от жира сковородки, чтобы вечером в них можно было приготовить ужин, снова их запачкать и снова вымыть. Нескончаемость и монотонная бессмысленность работы, необходимой лишь для того, чтобы повторять ее снова и снова, как раз и делает мороку морокой.
И любому мужчине, который стреляет в белок, а потом велит сыну вычистить за него ружье, и любой женщине, которая готовит сочное жаркое, а грязную посуду оставляет на попечение дочери, понятно, как относятся к мороке офицеры. А сын и дочь могут понять, как относятся к мороке рядовые.
Морока в армии занимает пятьдесят процентов времени; утром — строевая подготовка, а после обеда — хозяйственные работы, то есть морока. Но эти пятьдесят процентов не упоминаются во время вербовочных кампаний, о них ни слова не говорится на развешанных по всей Америке ярких плакатах, которые превозносят до небес романтику солдатской жизни: увлекательные поездки за границу (бери с собой жену!), высокий оклад без удержаний (если получишь хотя бы РПК), возможность стать командиром (если произведут в офицеры) и, наконец, сказочная перспектива овладеть профессией, которая будет кормить тебя всю жизнь. Про мороку новобранец узнает лишь после присяги, а тогда уже слишком поздно.
Большинство нарядов не так уж неприятны, просто утомительны. Но всегда утешает сознание, что эти работы необходимы. Если в гарнизоне есть бейсбольная команда, значит, кто-то должен своевременно раскидать по площадке навоз, чтобы трава росла гуще, и было бы странно, если бы его раскидывали сами бейсболисты — у них другие обязанности: они играют.
Однако, кроме повседневных необходимых нарядов, которые, по сути, лишь утомительны, в пехотном полку существуют и наряды другого рода, морока не только утомительная, но и унизительная. Трудно ощущать романтику кавалерии, когда тебе приходится чистить скребницей лошадь, и трудно восхищаться авантюрной притягательностью военной формы, когда ты должен сам драить себе сапоги. И понятно, почему увлекательные военные мемуары пишут не солдаты, а офицеры — они избавлены от всех этих плебейских забот. Человеку может осточертеть возиться с ружьем После каждой Прогулки по лесу, но от этого ой не разочаруется в жизни, а вот когда его Каждый день гоняют в офицерский поселок подстригать газоны, мыть окна, подметать дворы и убирать улицы, он не только теряет веру в жизнь, но еще и испытывает унижение: он познает мороку во всей ее красе.
Кому, как не преданным армии солдатам-патриотам, вытряхивать в клубе пепельницы и вытирать со столов лужи виски после каждой офицерской вечеринки? Но это еще что. Есть и куда более серьезное испытание патриотизма. Есть наряд на сбор и вывоз мусора.
Возможность проявить таким способом свой патриотизм выпадала каждой роте полка раз в двенадцать дней, и трое, получивших наряд, выезжали на грузовике в офицерский поселок собирать мусор (не путать с пищевыми отходами! — баки с очистками и объедками опорожняли в свой мусоровоз гавайцы-канаки).
Казалось бы, особого патриотизма для этой работы не требуется, но в домах не было печей для сжигания мусора, и офицерские жены, боясь засорить канализацию и не желая портить отношения с мусорщиками-гавайцами — те, как люди невоенные, могли в любую минуту послать все к черту, — бросали разную мерзость в те баки, которые вычищали солдаты. Нужно быть большим патриотом, чтобы опорожнить хотя бы один такой бак, а к концу дня, когда грузовик заполнялся до отказа, от мусорного наряда требовался поистине высочайший героизм. Ребята заслуживали по меньшей мере креста «За боевые заслуги», когда пешком топали две мили до свалки, чтобы не ехать в кузове, и, сами зная то, о чем постесняется сказать даже ближайший друг, упрямо тащились вперед сквозь прилипшую к ним вонь тухлой селедки.
От такого могли взбунтоваться и луженые желудки наиболее патриотически настроенных и наименее притязательных солдат. И особенно яростно бунтовал желудок Пруита, поскольку наряды в седьмой роте раздавал Тербер.
День ото дня становилось все яснее, что, как только Пруит оказывается в голове колонны, построенной перед выходом на мороку в две шеренги, Тербер тотчас объявляет какой-нибудь особо патриотический наряд.
Одним из таких нарядов была работа в мясной лавке. Лавка не только обслуживала офицерских жен, но и снабжала мясом ротные столовые. Мясники, рядовые нестроевой службы, охотно выполняли всю тонкую работу и сами нарезали бифштексы и отбивные, но просили, чтобы для работы погрязнее и потяжелее, как, например, выгрузка и переноска туш, роты отряжали солдат. Ладная, сшитая на заказ голубая рабочая форма Пруита после такого наряда коробилась от засохшей крови и слизи. Грязь въедалась ему в лицо, уши и волосы, и, когда он возвращался в казарму, от него несло мясной лавкой. Тербер обычно встречал его у дверей канцелярии. В рубашке с закатанными до локтя рукавами, бодрый, свежий и чистый после только что принятого душа, он проникновенно улыбался Пруиту.
— Быстрее мойся, — говорил он, — а то ужин вот-вот кончится. Вся рота уже пятнадцать минут как в столовой. Или, может, — тут он ухмылялся, — пойдешь прямо так, а вымоешься потом?
— Нет, — серьезно отвечал Пруит. — Я, пожалуй, сначала вымоюсь.
— Все пижонишь, — снова ухмылялся Тербер. — Ну, как знаешь.
А однажды Тербер спросил Пруита, не передумал ли он: может, все-таки займется боксом или бейсболом.
— Уж больно у тебя дохлый вид, малыш, — ухмыльнулся он. — Был бы ты спортсменом, не пришлось бы ходить на мороку.
— С чего ты взял, что я недоволен?
— А я не говорю, что ты недоволен, — радостно заявил Тербер. — Я просто сказал, что у тебя дохлый вид. Ты дошел до ручки.
— Рассчитываешь заставить меня пойти в боксеры? — мрачно спросил Пруит. — Не выйдет. Я что угодно вынесу. Вы с Динамитом зря стараетесь. У вас против меня кишка тонка. Конечно, у тебя сержантские нашивки, а то бы я с тобой поговорил. Не кулаками, так ножичком пощекотал бы тебя темной ночкой на Ривер-стрит.
— Пусть тебя мои нашивки не смущают, малыш, — хохотнул Тербер. — Надо будет, сниму рубашку. Могу прямо сейчас.
— Ты бы с удовольствием, да? — усмехнулся в ответ Пруит. — Хочешь упечь меня на год за решетку? — И, повернувшись, он двинулся к лестнице.
— А с чего ты вдруг приплел Хомса? — крикнул Тербер ему вслед. — Он-то тут при чем?
Были и другие досадные мелочи. Он собирался на субботу и воскресенье уехать в Халейву к своей девчонке, но всю первую неделю в седьмой роте его держал за горло составленный Цербером график дежурств и нарядов: старшина имел право первым включать его как новенького в списки всех дополнительных нарядов и пользовался своим правом, не зная жалости.
Неделя подходила к концу, а его фамилии пока ни разу не было в наряде на кухню, и солдатская интуиция Пруита начала бить тревогу. В пятницу, когда вывесили списки нарядов на выходные, его предчувствие оправдалось. Старшина приберег для него кухонный наряд на воскресенье. Но Тербер оказался даже коварнее, чем предполагал Пруит. В воскресенье Пруит должен был работать на кухне, а на субботу он был расписан дневальным по казарме. На поездку в Халейву не осталось даже одного дня.
Помимо всего прочего, этот график был составлен с тонким изуверским расчетом. Субботний наряд на кухню освобождал от общей утренней поверки, но дневальные по казарме проходили ее наравне с остальными, как бы ни были загружены добавочными обязанностями. Что и говорить, Тербер был хитрая сволочь: при удачном для себя раскладе он играл так, что его карту не мог перебить никто.
