Анатоль Франс - Ивовый манекен
– Вот именно, – снова заговорил г-н де Термондр, – мы должны ладить с правительством, которое борется с социалистами и несомненно способствует развитию религиозных и консервативных идей. Наш префект, господин Вормс-Клавлен, хотя он еврей и франкмасон, печется об интересах духовенства. Госпожа Вормс-Клавлен крестила свою дочь и поместила ее в монастырскую школу в Париже, где та получает превосходное воспитание. Я это знаю, потому что мадемуазель Жанна Клавлен в одном классе с моими племянницами д'Ансе. Госпожа Вормс-Клавлен – попечительница многих богоугодных заведений и, невзирая на свое происхождение и должность мужа, в настоящее время почти не скрывает своих симпатий к аристократии и религии.
– Охотно вам верю, – сказал г-н Бержере, – да и вообще можно не сомневаться, что сейчас во Франции самые рьяные заступники католицизма – богатые евреи.
– Вы совершенно правы, – подхватил г-н де Термондр. – Евреи много жертвуют на католические богоугодные заведения… Но всего возмутительнее в проповеди отца Оливье то, что он, так сказать, приписывает богу роль инициатора и вдохновителя этой катастрофы. Слушая его, можно подумать, будто господь бог сам поджег благотворительный базар. Моя тетка д'Ансе, присутствовавшая при богослужении, вернулась домой возмущенная. Не может быть, чтобы вы, господин аббат сочувствовали такого рода заблуждениям.
Господин Лантень обычно не вступал в неосмотрительные обсуждения богословских вопросов с мирянами, которых считал людьми мало осведомленными в этой области. При всей его любви к богословским спорам, он считал споры на такие скользкие темы, как сейчас, недопустимыми для лица духовного. Он промолчал, и г-ну де Термондру ответил г-н Бержере:
– Вы предпочли бы, чтобы этот монах снял с господа бога ответственность за несчастное событие, происшедшее по случайному недосмотру на одном из участков сотворенного им мира, и после катастрофы изобразил нашего создателя в виде соболезнующего, скромного и благопристойного префекта полиции.
– Не издевайтесь, – сказал г-н де Термондр. – Неужели, по-вашему, надо было говорить об искупительных жертвах и карающем ангеле? Да ведь это же старозаветные ^понятия.
– Это христианские понятия, – ответил г-н Бержере. – Господин Лантень не будет этого отрицать.
Но аббат продолжал молчать, и г-н Бержере опять заговорил:
– В одной книге, учение которой господин Лантень одобряет, в знаменитом «Рассуждении о равнодушии», есть теория искупления, которую я вам советую прочитать. Я запомнил оттуда одну фразу и могу привести ее почти дословно: «Роковой, неумолимый закон тяготеет над нами, – говорит Ламенне,[76] – мы не в силах выйти из-под его власти; этот закон – искупление, несокрушимая ось нравственного мира, вокруг которой вращаются судьбы человечества».
– Прекрасно, – сказал г-н де Термондр. – Но неужели бог хотел покарать добродетельных женщин, занятых делами милосердия, как, например, моя кузина Куртре, мои племянницы Лане и Фелисе, тяжко пострадавшие во время пожара? Бог не может быть жестоким и несправедливым.
Господин Лантень поправил подмышкой требник и собрался было уходить. Потом раздумали, воздев правую руку, с достоинством произнес, обращаясь к г-ну де Термондру:
– Бог не был ни жесток, ни несправедлив к этим женщинам: по великому своему милосердию он сподобил их пострадать по образу жертвы непорочной ради нашего искупления. Но даже добрые христиане не сознают теперь необходимости жертвы и смысла страдания, они позабыли самые святые таинства религии, и посему тот, кто не потерял веры в спасение, Должен ожидать еще более грозных предостережений, еще более настоятельных указаний и еще более великих знамений. Прощайте, господин де Термондр, оставляю вас с господином Бержере, – человеком хотя и неверующим, но по крайней мере не впадающим в постыдные заблуждения людей поверхностно религиозных, – он шутя разобьет ваши доводы при помощи одного только слабого разума, не согретого чувством.
Сказал и удалился решительными и твердыми шагами.
– Что с ним такое? – спросил г-н де Термондр, провожая его глазами. – Он как будто на меня рассердился. Господин Лантень – человек, достойный всяческого уважения, но характер у него тяжелый, ум его ожесточился от постоянных ссор. Он не в ладах с архиепископом, с профессорами семинарии, с доброй половиной духовенства в епархии. Сомнительно, чтобы ему дали сан епископа. И я начинаю думать, что и для церкви и для него будет лучше, если он останется на своем старом месте. При его нетерпимости он может оказаться опасным епископом. Что за странная фантазия – одобрить проповедь отца Оливье!
– Я тоже одобряю его проповедь, – отозвался г-н Бержере.
– Вы дело другое, – сказал г-н де Термондр. – Вы так для красного словца говорите. Вы человек неверующий.
– Я неверующий, но я богослов, – сказал г-н Бержере.
– А я, – сказал г-н Термондр, – верующий, но не богослов, и возмущаюсь, когда о амвона провозглашают, что бог погубил в пламени несчастных женщин, дабы покарать за преступления нашу страну, не идущую впереди Европы. Неужели же отец Оливье воображает, что при настоящих обстоятельствах нам легко идти впереди Европы?
– Если он так думает, то ошибается, – сказал г-н Бержере, – но вы-то, вы, один из столпов католической партии в департаменте, как тут сейчас было сказано, вы должны знать, что вашему богу спокон веков, еще в библейские времена, были весьма по вкусу человеческие жертвы и запах крови всегда был ему угоден. Он наслаждался кровопролитием и ликовал при избиениях. Таков уж был у него нрав, господин де Термондр. Он жаждал крови, как господин де Громанс, который круглый год охотится на коз, куропаток, кроликов, перепелов, диких уток, фазанов, тетеревов и кукушек, смотря по сезону. Он сокрушал невинных и порочных, воинов и дев, пернатых и четвероногих. Можно думать, что он с удовольствием вкусил от дочери Иевфая.[77]
– Ошибаетесь, – сказал г-н Термондр. – Она была принесена ему в жертву, но эта жертва не была кровавой.
– Вас только успокаивают, щадя вашу чувствительность, – сказал г-н Бержере. – На самом же деле ее убили. Иегова был особенно лаком до свежего мяса. Маленький Иоас,[78] вскормленный при храме, не обольщался насчет любви этого бога к детям. Когда добрая Иосавефа примеряла ему царскую повязку, он впал в сильнейшее волнение и задал следующий тревожный вопрос:
Ужели должно мне, как дочери Иевфая,Склонясь на жертвенник и кровью истекая,Своею смертию насытить божий гнев?
В те времена Иегова был похож на своего соперника Хамоса:[79] он был кровожаден, несправедлив и жесток. Он говорил: «Ваш путь я устелю трупами, и вы познаете, что я – господь». Не обольщайтесь, господин де Термондр: перейдя от евреев к христианам, он не утратил своей суровости, и кровожадность в нем осталась. Я не отрицаю, конечно, что в наше время, на рубеже двух столетий, он, может быть, несколько смягчился и тоже вступил на скользкий путь легкомыслия и равнодушия, по которому мы все шествуем. Во всяком случае он перестал разражаться угрозами и проклятиями. В настоящее время он возвещает о карах лишь устами девицы Денизо, которую никто не слушает. Но принципы его остались прежними. Его нравственные убеждения в сущности не изменились.
– Вы большой враг нашей веры, – сказал г-н де Термондр.
– Ничуть, – ответил г-н Бержере. – Правда, я нахожу в ней, так сказать, трудности нравственного и умственного порядка. Я нахожу в ней даже жестокости. Но это жестокости стародавние; они сглажены веками, обтерты, обкатаны как валуны, стали почти что безобидными. Я бы скорее опасался новой религии, слишком тщательно разработанной. Такая религия, если даже она построена на самой возвышенной и милосердной морали, вначале будет действовать с суровостью и тягостным педантизмом. Я предпочитаю заржавевшую от времени нетерпимость свежеотточенному милосердию. В общем, конечно, аббат Лантень неправ, я тоже неправ, правы вы, господин де Термондр. Над этой древней иудейско-христианской религией пронеслось столько веков человеческих страстей, земной ненависти и земной любви, столько цивилизаций, примитивных и утонченных, аскетических и чувственных, безжалостных и терпимых, скромных и великолепных, земледельческих, пастушеских, военных, торговых, промышленных, олигархических, аристократических, демократических, что в конце концов все сгладилось. Религии не влияют на нравы, наоборот, они таковы, какими их сделали нравы…
XVI
Госпожа Бержере не выносила тишины и одиночества, С тех пор как г-н Бержере с ней не разговаривал и спал в кабинете, квартира стала казаться ей склепом и наводила на нее ужас. Всякий раз, возвращаясь домой, она бледнела. Будь дома дочери, они внесли бы оживление и шум, без которых жизнь была ей не в жизнь, но по случаю эпидемии тифа она отправила их осенью в Аркашон к тетке, старой деве Зоэ Бержере, где они провели зиму, а при настоящих обстоятельствах отец не собирался вызывать их оттуда. Г-жа Бержере всегда была хорошей семьянинкой, женщиной по самой натуре своей домовитой. Адюльтер она воспринимала просто как дополнение к супружеской жизни, как излучение семейного очага. Она полагала, что этого требует ее женское достоинство, и не противилась зовам своей пышной, налившейся соками плоти. Она всегда считала, что ее любовная связь с г-ном Ру не выйдет за пределы тайной домашней интрижки, благопристойного адюльтера, которым поддерживается, дополняется и укрепляется брак, почитаемый светом, освященный церковью, обеспечивающий женщине личную безопасность и общественное положение. Г-жа Бержере была супругой-христианкой. Она знала, что брак есть таинство, чьи священные и прочные последствия не могут быть уничтожены таким проступком, какой совершила она, – проступком, правда, серьезным, но все же простительным и поправимым. Не имея ясного представления о безнравственности его, она чувствовала, что согрешила спроста, без злого умысла, без страсти, которая одна придает проступку величие греха и губит виновную. Она не считала себя большой преступницей, скорее – ей просто не повезло. Неожиданные последствия этого незначительного приключения развертывались у нее на глазах с зловещей медлительностью, которая ее пугала. Она жестоко страдала, оттого что чувствовала себя в собственном доме на положении всеми покинутой грешницы, оттого что выпустила из своих рук бразды правления, оттого что из нее, так сказать, вынули хозяйственную и кухонную душу. Страдание не действовало на нее благотворно и не очищало ее. Напротив, оно повергало ее слабый дух то в ярость, то в уныние. Ежедневно, после завтрака, в третьем часу, она выходила из дому, подтянутая, разодетая, грозная, с пылающими щеками и холодным взором, и отправлялась по знакомым домам. Она навещала г-жу Торке – жену декана, г-жу Летерье – жену ректора, г-жу Оссиан-Коло – жену смотрителя тюрьмы, г-жу Сюркуф – жену секретаря суда, – всех дам среднего буржуазного круга, ибо не была принята ни в кругу аристократов, ни в кругу крупных капиталистов.
