Скиталец - Кандалы
Ребята разбежались. Перед пылающим стогом остались только двое: дядя и племянник.
В глазах Лавра стояли слезы.
— Ты что? — сурово спросил Вукол, а у самого заныло в груди.
— Вукол! — Лавр поперхнулся, губы его задрожали, голос осекся, — куда ты теперь пойдешь за шестнадцать верст? ведь скоро ночь будет!
Племянник сделал нетерпеливое движение.
— Некогда рассуждать! Сейчас Абрам взбулгачит народ! Если я останусь — не на кого будет сказать… все перепутаемся!
Он шагнул вперед.
— Вукол! — повторил Лавр.
У Вукола защемило сердце: острая жалость и любовь к другу смешались с сознанием происшедшей беды. Он не ответил и зашагал по дороге. Дядя бежал за ним сзади.
Они пошли не через мостик, где произошла когда-то сцена дедушки с Чалкой, а прямиком; чтобы с кем-нибудь не встретиться, переправились через ручей по срубленному дереву.
Шли молча. Впереди шагал Вукол, опираясь на длинную палку и позабыв сбросить дубовый венок. Лавр с мрачным лицом семенил за ним и тяжело вздыхал.
Он надеялся, что племянник раздумает, что он, Лавр, упросит его, и потому не отставал.
Когда они взобрались на косогор и, минуя деревню, пошли гумнами в поле, черный дым пожара расстилался над лесом и медленно полз к деревне.
Солнце опускалось к лесу, за большую синюю тучу, потянуло сырым ветерком: пахло дождем!
За околицей Вукол свернул с большого тракта по мягкой, пыльной дороге позади гумен «Детской барщины», мимо плетней и огородов.
Тут они остановились.
— Ну, прощай! — сказал Вукол, избегая смотреть в глаза дяди, — больше не иди, тут ближе мне…
— Вукол! — взмолился опять Лавр, — не ходи, воротись, жалко мне тебя до смерти, так вот мне сердце ровно кто обливает чем! Воротись!
У Вукола сердце тоже обдало чем-то горячим и жгучим от этих слов. Он любил Лавра, но не мог изменить своего решения. В глубине души шевельнулось было колебание, но тотчас же он подавил минутную слабость и решительно зашагал по дороге.
А Лавр все бежал за ним, жалобно повторяя:
— Вукол, воротись… воротись!..
И опять острая жалость охватывала душу беглеца.
Он шел быстрыми шагами, опираясь на свою длинную палку, и слышал, как сзади по пыльной дороге бежал Лавруша, шлепая босыми ногами.
И когда он оборачивался с напускной суровостью, а на самом деле готовый броситься к нему на шею и разрыдаться, то видел умоляющее, жалобное лицо его, по которому двумя широкими ручьями текли слезы.
От шепота и слез Лавруши сердце Вукола по временам «словно кто обливал чем». И опять являлось внутреннее колебание, не воротиться ли, но кто-то внутри говорил ему «нет», и он шел, подчиняясь этому голосу.
Чтобы не разжалобиться, не размякнуть и не уступить, он решил идти, не оборачиваясь и не отвечая.
Все реже и тише слышалось:
— Воротись…
Когда спустя долгое время Вукол обернулся, Лавра уже нигде не было.
В последний раз прощальным взглядом взглянул Вукол на лес, на потонувшую за перелеском родную деревню, повернулся и, уже ни разу не оглянувшись, пошел мимо Дубровы извилистой дорогой, нырявшей между перелесками, маячившими на горизонте, как марево. Это и были «мары», перемежавшиеся с полями и снова как бы выраставшие на краю неба: словно отодвигаясь все дальше, они манили и звали куда-то.
В Кандалы пришел он, когда уже совсем стемнело. Дома никто не удивился возвращению Вукола, давно его ждали: приближалась осень и начало учения. Семья ложилась спать, и никто почти и не расспрашивал его.
Через несколько дней к Елизару приехали из Займища Яфим и тот самый Абрам, который прискакал к горевшему стогу.
Вукол, завидя их, тотчас же ушел из дому, а мужики завели с Елизаром разговор о лесе.
Абрам, бойкий и живой мужик, сообщил, что посланы они от общества посоветоваться с Елизаром, как быть. Доподлинно известно, что объявился наследник, который хочет судиться с ними из-за леса: если высудит, то будто бы продаст лес купцу Завялову и тогда Займище под одно будет окружено купецким имением.
— От кого узнали-то? — спросил Елизар.
— Завяловский аблакат сказал Неулыбову, а Трофим правильный человек, врать не станет.
— Ну да, конечно. Коли так, вам одно остается: самим скорее срубить лес. Из-за пеньков-то они судиться не станут.
— Знамо, не станут. Рубить?
— Рубите.
Уходя, Абрам спросил, улыбаясь:
— Вукол-то твой небось баял тебе, как они, ребятишки-то, купцово сено зажгли вроде как в отместку за лес?
— В первый раз слышу! — удивился Елизар.
Яфим ухмыльнулся и, заикаясь, разрешился речью:
— За… зажигал, слышь, Степашка Ребров… Н-ну, да все они… и Ла… Лаврушка тоже… а By… Вукол, значит, на себя взял… и драла!.. ты уж того… не боль… не больно жури его!.. Перед ночью пошел… дедушка-то верхом ездить вдогонку, во… воротить хотел: к дожжу дело было!
— Прибежал сюды — да и молчок? — рассыпчато засмеялся Абрам, — ну, что же… мужики их сами надоумили!.. А он — поди ж ты — на одного себя ответ взял! Чудно!.. Зажечь зажгли, а после сами испужались! Ничего! Стог дожжом залило, а от купца покудова никакого спросу не было!..
Когда мужики уехали, воротился Вукол. Отец что-то читал за столом. К удивлению сына, Елизар ограничился легкой нотацией — не столько за поджог, сколько за бегство.
— Если бы ты всем родным сказал, что уходишь, тебя бы проводили с честью, напекли бы тебе на дорогу сдобных лепешечек и ты возвратился бы в отчий дом, как Одиссей, с дарами! А вместо этого ты убежал тайно, как трус! Вперед не делай этого, поступай всегда открыто и честно.
Елизар отвернулся и продолжал чтение толстой книги, от которой только что оторвался.
Книгу эту Вукол сразу узнал по переплету и раскрытой странице: это была «Одиссея».
IXБабушка Анна заразилась от овец во время стрижки: на груди у нее появилась яркокрасная опухоль с куриное яйцо величиной. Призвали кузнеца. Мигун посмотрел, поморгал глазами, покачал головой, сказал:
— Это сибирская язва! поезжайте в Свинуху к ворожее, а я не могу!
Запрягли Чалку, и Яфим поехал в Свинуху.
Бабушка лежала на конике под овчинным тулупом и тяжело дышала. Лицо у нее стало желтым, как восковое, глаза глубоко ввалились, а губы и ногти посинели. Говорить она уж не могла и только обводила избу тоскующим взглядом, словно просила о чем-то. Долго не могли догадаться, о чем она просит, и только когда подвели Лавра — в глазах ее мелькнула радость: она положила на его голову руку, как бы благословляя.
— Под образа положить! — угрюмо сказал дед.
Стали приготовлять ей постель на широкой лавке под образами, да не хватило соломы для изголовья. Лавра послали на гумно за соломой. Когда он вернулся с вязанкой соломы, мамка уже лежала под образами прямая и неподвижная, только губы ее чуть-чуть передергивались, а потом крепко сжались.
— Не надо соломы! — сурово сказал сыну Матвей, — ступай отнеси под навес!
Лавр вышел из избы, а туда торопливо прошли две старухи соседки.
Лавр бросил солому, вышел на улицу и сел на завалинку, дожидаясь, когда его позовут.
«Умирает мамка! — подумал он, — куда она денется, когда помрет? — И сам себе ответил мысленно: — Тело зароют в могилу, а душа улетит на небо!»
Он посмотрел на небо: оно было высокое, синее, пустое, ни одного облачка. Солнце сияло торжественно и жарко.
В это время к воротам подъехал Яфим. Чалка весь был в мыле, в телеге рядом с Яфимом сидела старуха ворожея из Свинухи.
У ворот стоял дед.
— Обмыли уж! — сердито сказал он Яфиму.
Когда все вошли в избу, Анна лежала на столе, со скрещенными руками на груди, в новых лаптях и с двумя пятаками на глазах. Изба была полна соседских баб.
Стоял тихий, печальный говор. Чужие бабы о чем-то хлопотали и суетились.
Яфим, не распрягая Чалки, поехал на Мещанские Хутора за попом, а дед строгал под навесом доски для гроба.
Когда соседки разошлись по домам, Лавр сел на лавке у окна около покойницы и стал плакать тонким, высоким голосом, который было слышно далеко на улице. Плакал долго и жалобно, до тех пор, пока не внесли в избу гроб и положили в него усопшую.
* * *Дед Матвей спал под пологом, в сарае, на деревянной кровати и, засыпая, шептал более обыкновенного; вот уже несколько недель прошло после похорон старухи, а он ни о чем больше не может думать, как только о ней: вспоминаются ее тихий добрый голос, ее всегдашняя ласковость, ее хлопотливость. Она была словно душой всего дома: при ней все оживало, все имело смысл, а теперь дед осиротел и уже не чувствует себя прежним хозяином: незаметно всю его власть в доме забрала бойкая сноха Ондревна и уже помыкает им, а Яфим, как теленок, ходит за ней да потакает. И уже никто деда не боится. Матвей никак не мог объяснить себе, как это случилось, что со смертью старухи он оказался как бы в отставке и вся жизнь в его доме сразу пошла по-новому. Думал он вслух, долго, напряженно шептал что-то, сидя на кровати и спустив на землю босые костистые ноги.
