Марк Твен - Приключения Гекльберри Финна
Джиму стало очень его жалко, и мне тоже. Мы попробовали его утешить, но он сказал, что это бесполезно, – утешить его невозможно; но если мы согласны признать его за герцога, это будет для него всего дороже и отраднее. Мы сказали, что согласны, пусть только он нас научит, как это сделать. Он сказал, что мы всегда должны обращаться к нему с поклоном и называть его «ваша светлость», «милорд» или «ваша милость», но если даже назовём его просто «Бриджуотер», он не обидится, потому что это титул, а не фамилия; и кто-нибудь из нас должен подавать ему кушанье за обедом и вообще оказывать разные услуги, какие потребуются.
Ну, всё это было нетрудно, и мы согласились. За обедом Джим прислуживал герцогу стоя и всё время спрашивал: «Не хочет ли ваша светлость того или другого?» – и всякий мог сразу заметить, что герцогу это очень нравится.
Зато старик надулся – совсем перестал разговаривать, и заметно было, что вся эта возня с герцогом ему очень не по вкусу. Видно было, что он чем-то расстроен. Вот немного погодя, после обеда, он и говорит:
– Послушайте-ка, герцог, мне, конечно, вас очень жалко, но только не вы один претерпели такие несчастья.
– Да?
– Да, не вы один. Не вас одного судьба жестоко низвергла с высоты.
– Увы!
– Да, не у вас одного имеется тайна рождения.
И старик тоже начинает рыдать, честное слово.
– Постойте! Что это вы?
– Герцог, можете вы сохранить мою тайну? – говорит старик, а сам всё рыдает.
– До самой смерти! – Герцог взял старика за руку, пожал её и говорит:
– Расскажите же мне тайну вашей жизни!
– Ваша светлость, я покойный дофин!
Ну, уж тут мы оба с Джимом вытаращили глаза. А герцог говорит:
– Вы… кто вы такой?
– Да, мой друг, это истинная правда – вы видите перед собой несчастного, без вести пропавшего дофина Людовика Семнадцатого, сына Людовика Шестнадцатого и Марии Антуанетты6.
– Вы! В ваши-то годы! Да нет! Вы, верно, покойный Карл Великий, вам самое меньшее лет шестьсот – семьсот.
– Всё это от несчастий, герцог, всё от несчастий! Несчастья породили эти седые волосы и эту преждевременную плешь. Да, джентльмены, вы видите перед собой законного короля Франции, в синей холстине и в нищете, изгнанника, страждущего и презираемого всеми!
И тут он разрыдался, да так, что мы с Джимом прямо не знали, что делать, – до того нам было его жалко. Принялись было утешать его, как раньше утешали герцога, но он сказал, что это ни к чему, одна только смерть положит всему конец и успокоит его, хотя иногда ему всё-таки делается как-то легче, если с ним обращаются соответственно его сану: становятся перед ним на одно колено, называют «ваше величество», за столом по дают ему первому и не садятся в его присутствии, пока он не позволит.
Ну вот мы с Джимом и начали звать его «величеством», подавали ему то одно, то другое и не садились, пока он сам не велит. Это ему очень помогло – он скоро совсем развеселился и утешился.
Зато герцог обиделся так как видно, был не очень-то доволен таким оборотом дела; но всё-таки король обращался с ним подружески и даже рассказал, что его папаша-король был очень хорошего мнения о прадедушке герцога и вообще обо всех герцогах Бриджуотерских и часто приглашал их во дворец; однако герцог долго ещё дулся, пока наконец король не сказал ему:
– Похоже, что нам с вами долго придётся просидеть на этом плоту, герцог, так что какой вам смысл обижаться? Только хуже будет. Я ведь не виноват, что не родился герцогом, и вы не виноваты, что не родились королём, – зачем же расстраиваться? Надо всегда пользоваться случаем и устраиваться получше – вот я про что говорю, такое у меня правило. Неплохо, что мы с вами сюда попали, – еды тут много, жизнь привольная. Будет вам, герцог, давайте вашу руку, и помиримся!
Герцог пожал ему руку, и мы с Джимом очень этому обрадовались. Вся неловкость сразу пропала, и нам стало гораздо легче, потому что нет ничего хуже, как ссориться на плоту; самое главное, когда плывёшь на плоту, – это чтобы все были довольны, не ссорились и не злились друг на друга.
Я довольно скоро сообразил, что эти бродяги никакие не герцог и не король, а просто-напросто обманщики и мошенники самого последнего разбора. Но только я ничего им не сказал, даже и виду не подал, а помалкивал, и всё. Это всего лучше – так и врагов не наживёшь, и в беду не попадёшь. Хотят, чтобы мы их звали королями и герцогами, ну и пускай себе, лишь бы между собой не ссорились; даже и Джиму говорить про это не стоило, так что я ему ничего и не сказал.
Если я не научился от отца ничему хорошему, зато научился ладить с такими, как он: самое разумное – это не мешать им, пускай делают, что хотят.
Они стали нам задавать разные вопросы – всё допытывались, для чего мы так укрыли плот и почему стоим днём, вместо того чтобы плыть дальше, – может, Джим беглый? Я им сказал:
– Господь с вами! Да разве беглый негр побежит на Юг?
Они согласились, что но побежит. Мне надо было как-нибудь вывернуться, и я начал рассказывать:
– Мои родные жили в округе Пайк, в штате Миссури, там я и родился, только все они умерли, кроме меня, папаши и брата Айка. Папаша решил всё бросить и переехать на житьё к дяде Бену; у него маленькая ферма в сорока четырёх милях ниже Нового Орлеана. Папаша совсем обеднел, и долгов у него тоже было порядком, так что, когда он окончательно со всеми рассчитался, у него осталось всего-навсего шестнадцать долларов да наш негр Джим. С такими деньгами никак нельзя было доехать за тысячу четыреста миль, хотя бы и третьим классом. Ну, а когда река поднялась, папаше вдруг повезло: он поймал этот самый плот, и мы решили добраться на нём до Орлеана. Только папашино счастье недолго продержалось – ночью пароход наскочил на передний конец плота, и мы все попрыгали в воду и нырнули под колёса; мы-то с Джимом ничего – выплыли, а пьяный папаша и братец Айк, которому было всего четыре года, – они оба так и потонули. Ну, следующие дня два у нас было много хлопот, потому что всякие люди подплывали к нам в лодках и хотели забрать у меня Джима, говорили, что он, должно быть, беглый негр. Теперь мы днём всё больше стоим, а ночью нас никто не трогает.
Герцог сказал:
– Предоставьте это мне – я найду какой-нибудь способ, чтобы нам плыть днём, если понадобится. Я всё обдумаю и решу, как это устроить. На сегодня пускай всё останется так, как есть: мы, разумеется, не собираемся плыть днём мимо города – нам от этого может не поздоровиться.
К вечеру нахмурилось: похоже было, что собирается дождь; зарницы то и дело вспыхивали на краю неба, и листья затрепетали – сразу было видно, что идёт гроза. Герцог и король отправились с ревизией в шалаш – поглядеть, какие у нас там постели. У меня был соломенный тюфяк – лучше, чем у Джима; он спал на маисовом, а в маисовом тюфяке всегда попадаются кочерыжки и больно колют бока, а когда перевёртываешься, то маисовая солома шуршит, словно катаешься по куче сухих листьев, и шум такой, что поневоле просыпаешься. Так вот, герцог решил, что он возьмёт себе мой тюфяк, но король ему не позволил. Он заметил:
– Мне кажется, вы бы сами должны были понять, что мой сан выше и потому мне не подобает спать на маисовом тюфяке. Ваша светлость возьмёт себе маисовый тюфяк.
Мы с Джимом опять было испугались, думали – вдруг они снова поссорятся, и очень обрадовались, когда герцог сказал:
– Моя судьба быть втоптанным в грязь железной пятой деспотизма. Несчастья сокрушили мой некогда гордый дух: я уступаю и покоряюсь – таков мой жребий. Я один на всём свете обречён страдать; что ж, я и это перенесу.
Мы двинулись в путь, как только совсем стемнело. Король велел нам держаться поближе к середине реки и не зажигать фонаря, пока мы не проплывём мимо города. Скоро мы завидели маленькую кучку огней – это и был город – и в темноте благополучно проскользнули мимо него. Проплыв ещё три четверти мили, мы вывесили наш сигнальный фонарь, а часам к десяти поднялся ветер, полил дождь, загремел гром, и молния засверкала вовсю; а король велел нам обоим стоять на вахте, пока гроза не пройдёт. Потом они с герцогом забрались в шалаш и улеглись спать. Я должен был сторожить после полуночи, только я всё равно не лёг бы, даже если бы у меня была постель, потому что не каждый день приходится видеть такую грозу.
Господи, как бушевал ветер! И каждую секунду или две вспыхивала такая молния, что становились видны белые гребешки волн на полмили кругом, и острова – словно пыльные сквозь сетку дождя, и деревья, которые гнулись от ветра; а потом как трахнет – бум! бум! бах! тра-та-та-та-та! – гром ударит, раскатится и затихнет, а потом – р-раз! – опять вспыхнет молния, и опять удар грома. Меня несколько раз чуть не смыло волной с плота, но я разделся догола, и теперь мне всё было нипочём. Насчёт коряг нам беспокоиться тоже не приходилось: молния то и дело сверкала и освещала всё кругом, так что коряги нам довольно хорошо были видны, и мы всегда успевали повернуть плот в ту или другую сторону и обойти их.
