Лесли Хартли - По найму
С тех пор его стали часто посещать эти видения — теперь он вел двойную жизнь, как писатель — в реальности и в мире фантазии. Поначалу все шло гладко: власть намечтавшись, он мог по первому желанию вернуться в повседневность, но потом, как это нередко случается с теми, кто идет на поводу у своих капризов, он потерял над собой контроль. Призраки являлись, когда их никто не звал, и не исчезали, когда он пытался их прогнать. В этих мечтаниях он все реже и реже бывал одиноким волком, беззаботным скитальцем — снова и снова он воображал себя кормильцем, главой большой семьи — у них были общие радости и горести, и ему казалось, что они и вправду всю жизнь жили вместе.
Он решил продолжить свою сагу, довести ее до сегодняшнего дня, но леди Франклин рядом не было, и у него ничего не получилось. Он затвердил наизусть историю семьи Ледбиттер до того самого момента, когда Дон и Пат чуть было не заразились ветрянкой, но на этом все застопорилось. Все рухнуло в тот день, когда они с леди Франклин ездили в Винчестер. Он старался изо всех сил, но так ничего и не придумал — в отсутствие леди Франклин хроника теряла всякий смысл. Только ей она была нужна и важна, только она умела воодушевлять рассказчика. Эта хроника была их совместным творением! Теперь Ледбиттер безнадежно увяз в прошлом, а это мучило и отнимало силы. Он надеялся снова увидеть леди Франклин и продолжить свой рассказ. Или хотя бы перекинуться с ней одной фразой, пусть самой незначащей. «Доброе утро, миледи!» Но об этом лучше и не мечтать: между ними все кончено. Она навсегда ушла из его жизни, сделав его материально независимым, но взамен отобрав то, чем он всегда так гордился, — его внутреннюю свободу. Раньше он понятия не имел, что можно страдать от одиночества. Теперь же в промежутках между приступами мечтательности его охватывал такой ужас перед перспективой оказаться наедине с самим собой, что лишь ценой невероятных усилий заставлял он себя возвращаться с работы домой. Даже его лучший друг — телефон стал подводить — не как деловой посредник (несмотря на все его опасения, заказов не только не убавилось, но, напротив, даже прибавилось), а как товарищ: если раньше телефон неизменно вселял в него спокойствие и уверенность, то теперь все изменилось. Да и его фантазии, без которых Ледбиттер уже не мыслил существования, тоже стали разочаровывать: от частого повторения знакомые картины тускнели, теряли свою волшебную силу. Идиллические сцены домашнего очага таяли, как мираж, за которым неотвратимо проступали контуры пустыни одиночества. Если бы только увидеться с леди Франклин! Если бы высказать ей все-все...
Однажды он подумал: «А может, жениться?» Сначала он чуть было не расхохотался, однако, через некоторое время снова задав себе этот вопрос, причин для смеха не обнаружил.
Несколько лет назад у него был роман с женщиной, чью фотографию он держал в той самой серебряной рамке, в которой теперь поместилось расписание поездок. Они часто ссорились и после очередной ссоры разошлись. Он, правда, и не собирался ее бросать, когда сказал: «Всего хорошего, Клариса!» — «Хорошего у нас было маловато, — огрызнулась она, — зато всякой дряни пруд пруди». — «Потрясающе! — отозвался Ледбиттер. — Я хотел сказать то же самое. Ты выхватила у меня слова изо рта — впрочем, ты всегда все хватаешь... — «Бедненький! — насмешливо протянула она. — Опять обобрали? Но что я от тебя имела? Я была нужна, чтобы кормить тебя и спать с тобой. Когда тебе хотелось со мной спать — великолепно, а когда нет, ты смотрел на меня, как на пустое место. Что нужно женщине? Любоваться твоей физиономией? Выглядишь ты неплохо, спору нет, но что еще в тебе хорошего? Ничего — во всяком случае, лично для меня. Ты как камень. Когда-то мне это даже нравилось, но теперь хватит! Если я что-то у тебя и брала, то знаешь почему? Потому что сам ты ничего и никому дать не в состоянии. Разве что твои грязные носки, и опять-таки, чтобы их для тебя постирали». — «Вот-вот, — перебил он ее. — Вечная история: я всегда не прав. На тебя не угодишь. Сам Господь Бог и тот на тебя не угодил бы. Но ты же мне житья не даешь, если я за собой не послежу. Помнишь, как ты пилила меня, что я не меняю носков, — а когда мне их менять? Я все время на работе, кручусь как белка в колесе... Я не нравлюсь тебе, какой я есть, ты хочешь слепить из меня кого-то другого. По-твоему, я только и должен думать, как бы тебе угодить, но ты все равно недовольна, потому что сама не знаешь, чего хочешь». — «Почему же — очень даже знаю. Уже давно поняла. Поняла, что сыта по горло — и не едой: ты держал меня впроголодь». — «Впроголодь? — усмехнулся Ледбиттер, бросая взгляд на те округлые формы, что так волновали его в свое время. — Уж не знаю, почему ты голодала, только я здесь ни при чем. Да и слишком ты гладкая для голодающей. Как говорится, поперек себя шире». Клариса нетерпеливо тряхнула копной золотистых волос. «Голодать можно по-разному, — сказала она. — Тебе, впрочем, этого не понять, потому что ты, как верблюд, питаешься собственными соками. Живешь собой и для себя. Ты сам рассказывал, как в армии надраивал до блеска пуговицы и сапоги и чистил вязальной спицей штык, чтобы выглядеть лучше остальных, но ты хоть раз пальцем шевельнул ради других? Ничего подобного». — «Это ты зря, — возразил Ледбиттер. — Я частенько выручал ребят, а они только бурчали: «Спасибо, старина!» — и не закатывали мне истерик, если я не успевал им улыбнуться или забывал выразить свое восхищение их выправкой на утренней поверке. Нет, они не скулили, если я порой позволял себе подумать не о них, а о себе». — «Твоим дружкам повезло больше, чем мне, — фыркнула Клариса. — Но я-то не солдат. Я женщина, которая по своей дурости с тобой связалась». — «Ну что ж, — отозвался Ледбиттер. — Дело поправимое. Как говорится, вольному воля». — «И это все, что ты можешь мне сказать?» — удивилась Клариса. На это он ответил вопросом: «А разве тебе это неприятно слышать? Или хочешь, чтобы я закатил истерику?» Она промолчала, а потом спросила: «Кто же за тобой будет присматривать?» — «А это уж не твоя забота, — сказал Ледбиттер. — Как-нибудь перебьюсь. Попробую ради разнообразия пожить самостоятельно. Сам по себе». — «Ты всю жизнь жил сам по себе, — сказала Клариса, — потому-то мне было так трудно найти с тобой общий язык, и любая на моем месте сказала бы то же самое, уверяю тебя. Но все-таки...» — «Ну что?» — В его голосе послышалось нетерпение. — «Интересно, кто же будет штопать твои носки?» — «Я сам! — гордо ответил Ледбиттер. — И сильно подозреваю, что у меня это получится не хуже, чем у некоторых моих знакомых». — «У тебя язык как бритва, — сказала она после паузы. — Смотри не порежься. Впрочем, ты ведь каменный, бритва сломается». Вспомнив о его каменном сердце, она совсем раскисла, и на глазах показались слезы. «Нет, — с трудом выговорила она. — Я не стану тебя ненавидеть, ты этого не стоишь». По щекам Кларисы покатились слезы, застревая в уголках рта. Обычный шантаж! Старое и испытанное оружие женщин! «А почему — валяй на здоровье, если это улучшает тебе настроение, — сказал он. — Мне плевать». Когда же она метнула на него взгляд, в котором смешались бешенство и слезы, он как ни в чем не бывало сказал: «Счастливо оставаться!» — повернулся и ушел.
Это было три года назад. Вообще-то Клариса ничего... Надо как-нибудь ее проведать.
* * *Между тем, оказываясь на Саут-Холкин-стрит и проезжая мимо дома леди Франклин, он неизменно сбавлял скорость и заглядывал в окна. В потемках вырисовывались очертания люстры, торшера, зеркала. Где-то должен быть и диван, на котором, закинув руки за голову, возлежит леди Франклин, но он не видел ни дивана, ни художника, — сидит небось спиной к окну, впившись хищным взглядом в фигурку на диване. А может, остановиться, подойти поближе и спокойно все разглядеть? Ведь на окнах нет штор. Но вдруг они устроили себе перерыв, она стоит у окна и увидит его? Да нет же, какая чепуха! Зачем ей отдыхать, она и так позирует лежа, а кроме того, далеко не факт, что она его узнает: скорее всего, она забыла, как он выглядит. А что, если как раз в этот момент она выйдет на улицу — чтобы сесть в заказанный автомобиль, к другому шоферу? Тут на душе у него начинали скрести кошки, казалось, что дом вот-вот рухнет и погребет его под своими руинами, и он прибавлял скорость и мчался прочь — к открытым светлым пространствам Белгрейв-сквер.
Но и там — на одной из самых неподвластных переменам лондонских площадей — ему не удавалось обрести душевного равновесия под привычной защитой бесстрастия и враждебности к окружающему миру, за годы войны и службы в армии превратившихся в непроницаемую оболочку, оберегающую его «я». Но теперь в этой броне образовалась брешь, через которую он сам нанес себе страшный удар. Да, сам того не подозревая, он ранил себя оружием нежным, как одуванчик, — мечтой.
Не раз он вдруг сворачивал с нужного ему маршрута, делал большой крюк и оказывался на Саут-Холкин-стрит: проезжая знакомый дом, он иногда заглядывал в окна, а иногда гнал машину, глядя прямо перед собой.
