Станислав Виткевич - Прощание с осенью
Геля выглядела прекрасно. Ее странно-птичье лицо, одухотворенное аскезой и покаянием, которые взваливал на нее разъяренный до жестокости ксендз Выпштык, было чем-то вроде большого костра таинственных сил страшного напряжения, местом пересечения невероятных противоречий, напряженных до разрыва. Как шаровая молния вспыхнуло это лицо, как будто без тела, угрожая страшным взрывом после любого, даже самого легкого прикосновения. Неприступностью и гордыней покаяния веяло от Гели на расстояние нескольких метров, создавая непреодолимую полосу даже для самой бешеной в смысле мощи и качества мужской силы. Даже Логойский, антисемит и гомосексуалист, не выносивший Гелю, это воплощение женственности в еврейском варианте, был до основ потрясен ее красотой. Инстинктом влюбленного он чувствовал, какую страшную силу ему предстоит одолеть. За непреодолимыми нагромождениями женственности Атаназий представлялся ему чем-то недоступным, далеким. Тонкая, палевая красота Зоси поблекла рядом с этим явлением, как свеча рядом с дуговой лампой. Предопределение все страшнее проступало на фоне банальных разговорчиков. Напрасно Препудрех старался удержать маску счастливого жениха. От Гели шли зловещие, отравляющие чары, вызывающие отчаяние, ощущение чего-то навсегда утраченного и безмерно ценного; восхищение, граничащее с болью, бешенство, переходящее в манию самоуничтожения, метафизическая тоска по безвозвратно уходящей жизни.
Всматриваясь в коварное явление прозрачной маски святости на бесстыжем, как будто голом под ней лице Гели, Атаназий старался угадать будущее. «Есть в ней что-то, что подавить невозможно, и я должен это подавить — может, это смерть, которая всегда витает около нее. А может, это просто мой тип женщины, тот единственный во всем мире экземпляр, случай, который бывает раз в тысячу лет. Какое же страшное свинство все это...» Далекое облако диалектики, кучевое, прекрасно склубившееся, уносившееся куда-то далеко, в чужие края, подсвеченное заходящим солнцем маленького подручного умишка, скрывалось за горизонтом темнеющих вершин и уже темных ущелий жизни — ЖИЗНИ — о, как же ненавидел Атаназий это слово и то, что крылось за ним. Он ненавидел это особое городское ограниченное знание о жизни и то значение данного словечка, в каком его употребляют какие-то несчастные, сломленные псевдозамужние и обычные проститутки, какие-то скатившиеся на дно жизни литераторы, описывающие третьестепенных людей. «А сам-то я какой степени?» — спросил в нем хорошо знакомый ему голос, Даймонион, тоже, возможно, третьестепенный, как и он сам. «Я символ перелома, маленький такой семафорчик гибнущего класса ненужных людей, людей-развалин». «...Я знаю жизнь — вот она, жизнь — жизнь, она такая...» — слышался ему какой-то хриплый, грубый, бесполый голос за жалкой зыбкой перегородкой: вкус помады, запах канализации и дорогих духов, первосортного ресторана, прачки, капусты, дорогой кожи, юфтевых сапог, пота во всех оттенках и нищеты — такова была эта жизнь. Атаназий панически боялся нищеты. Однако проблема эта в сферах сознания совершенно не влияла на вопрос его супружества. Но не было ли это подсознательной подготовкой жизненного резерва — кто поручится? О как он тосковал по чистой диалектике, возносящейся над жизнью!
На фоне этих раздумий до него донесся разговор этих двух дам, но как бы не здесь, а в читанном когда-то о себе романе. У него была секунда предчувствия своей близкой смерти — с ней были связаны они обе, как и тогда, после дуэли. Внезапное отвращение к обеим женщинам с нездешней силой охватило и долго, минут десять, держало его. По личику Зоси он сделал вывод, что она догадывалась обо всем. Но он жестоко заблуждался. Зося всего лишь робела перед алчным умом Гели и делала что могла для того, чтобы не показаться глупее, чем она была. Геля слишком демонстративно и неестественно выказывала Атаназию презрение. «Ага — будет драчка за меня — и за кого: за такой гнилой отброс „буржуазной культуры“ без будущего. Прав был Ендрек, что речь здесь идет только об определенных вещах. Противная интуиция! Я как-никак первоклассный бык, и они обе об этом знают».
— Я так рада, что мы наконец познакомилась, — сказала Геля. — С вашим женихом мы уже год как дружим, а так знакомы уже давно. Он всегда строил мне глазки, пока не познакомился со мной — теперь все.
З о с я. Он меня не замечал несколько лет. Не знаю, что с ним стало теперь. Я боюсь вас, вы слишком красивы.
Г е л я. Я, видите ли, еврейка; они меня ненавидят за это и боятся этого, не исключая моего жениха, — так смешно. Препудрех, не будь таким грустным, — сказала она, точно бритвой полоснула по его истерзанной мальчишеской мордашке.
— Да, — простонал Азалин, не понятно зачем вставая.
Г е л я. Сиди! (Он сел.)
Будущее разбухало перед ним, как одна жуткая, безумно нарывающая болезненная язва. Операция без хлороформа началась и должна была продолжаться в таком виде до конца периода обручения. А потом? Одна только мысль об этом нагоняла не него безотчетный страх. Сумеет ли он овладеть этой фурией, как ее называли. Он и не надеялся развязаться с этой женщиной, более того: ему даже не хотелось этого ни за что на свете. В глубине души он гордился своим падением — наконец хоть что-то происходило. Он напрасно искал спасения — оставалась одна лишь музыка: князь импровизировал порой дикие вещи, но еще не смел предстать с этим перед знатоками. «О, если бы я был человеком искусства! — повторял он за Атаназием. — Если бы я мог поверить в это!» Но как обрести веру в то, что сделанное им — настоящее искусство? Ведь только это могло дать подлинную силу. Он боялся разочарования и таился с этой проблемой даже от самых близких. Оба они с Логойским были на наклонной плоскости — отсюда и их дружба — к несчастью, Азалин не нравился «графу».
Г е л я (Зосе). Эти мужчины — банда глупцов. Ни в коем случае нельзя пасть так низко, чтобы относиться к ним всерьез. Держать их в клетках, пусть даже золотых, и выпускать их на нас в нужные моменты, а потом стряхнуть их с себя и прочь. Для бесед по существу у нас есть жрецы самых разных культов. Эта вымирающая раса случайных (не наследственных) разгадывателей тайн — вот единственная достойная беседы партия. (Всех внутренне тошнило от отвращения: только красота Гели придавала этой мерзости позитивное значение, но уже в сфере извращенности.) Подумать только, чтобы два таких, уж и не скажу что (Логойский зашелся в злом смехе), как эти наши женихи, чтобы стреляться из-за такой глупости, как недоразумение на улице! Я испытываю формальное отвращение к Азику, что у него так обернулось. Я так хотела выхаживать его, долго, долго, даже если бы он в конце концов умер. О, как я завидовала вам: нет, не объекту ваших ухаживаний, а самой функции.
Зося окончательно смутилась. Атаназия безумно раздражал этот разговор, он чуть из кожи не лез, но в основе было нечто сексуальное: «половой гнев», угрожающий лингамом как орудием битья. «Да, женщины любят провоцировать такую злость. Мерзость на каждом шагу. Как только захочу, сразу поимею тебя в любой момент. В любви то же самое, только поверхностно замаскированное. Ендрек прав: дружба — нечто бесконечно высшее, только не такая дружба, какую он себе представляет». Но в отношении Гели у него больше не было прежней уверенности, и это возбуждало его еще сильнее. Недавняя гармония паралича окончательно развеялась. Жизнь лежала перед ним, как не замеченная медведем падаль, как открытая гноящаяся рана, как бесстыдно раздвинутые створки какого-то монструазного полового органа: не удовлетворенная, надоевшая, развороченная, неряшливая, ускользающая от всех категорий, но уже не как метафизическая диковина, а как таковая, обыденная, от сих до сих, в которой все таково, каково оно есть: и ресторан, водочка, закусочка и пивко, и сигаретка, работка, девочка, романец и дружок, вечерок и бабка, и невеста, и какие-то комнатки, коврики и все это удовольствие, это человеческое, отвратительное, лишенное покрова тайны, сведенное к химическим изменениям в гаструлах или бластулах, а может, и в каких других мелких пакостях, из которых состоит тело и о которых так любил говорить Хваздрыгель. Он услышал робкий ответ Зоси и снова почувствовал, что любит ее, но все, как и прежде было обмазано полужидким паскудством. Силы покинули его.
З о с я (Геле). А я вам во всем завидую, даже в том, что вы — еврейка, только вам. Вы имеете право на все. Но больше всего я завидую вашей нарочитой вульгарности, которую вы так хорошо умеете подать. (Геля посмотрела на нее с интересом). Мне хотелось бы быть такой.
Г е л я. А если бы я вдруг так влюбилась в господина Атаназия, что захотела бы отнять его у вас?
Бурая тень прошла по светлому «личику» Зоси: в этот момент она стала почти что брюнеткой.
— Вас единственную я могла бы убить за это, — сказала она чуть ли не взрываясь и краснея до корней волос (Так она подумала о себе в тот момент.) — Но вы ведь шутите. Я хочу быть вашей подружкой, да, это так. — Она взяла ее за руку, и они прильнули друг к другу, не обнимаясь.
