Теннесси Уильямс - Рассказы. Эссе
Платили мне семнадцать долларов в неделю, этого хватало на койку в общежитии Ассоциации молодых христиан, да еще семь долларов оставалось на еду. И было мне хорошо…
Потом вдруг Одри вызвала меня к себе в контору и сообщила, что запродала меня голливудской кинофирме «Метро-Голдвин-Мейер». Сделка была оптовая: одновременно со мной она запродала художника-декоратора Лемюэла Айерса и молодого танцовщика – не могу так вот, сразу, вспомнить его фамилию.
– Будете получать двести пятьдесят, – сказала мне Одри.
– Двести пятьдесят в месяц! – воскликнул я, и глаза у меня вылезли из орбит.
– Нет, в неделю.
Тогда я понял: тут что-то но так, это какой-то фокус и был прав, фокусов оказалось даже несколько. Сперва мне поручили написать сценарий по совершенно кошмарному роману, подогнав его к данным некоей звезды – эта молодая особа, носившая платья из тонкой шерсти, которые выгодно подчеркивали ее формы, играть решительно не умела, зато была близкой приятельницей нанявшего меня продюсера, и мне вскоре сообщили, что написанный мною диалог выше ее разумения, хоть я и не употреблял длинных и трудных слов; после этого мне предложили написать сценарий для малолетней звезды, но тут я не выдержал и бросил работу. Впрочем, я узнал,– невероятно, но факт! – что мне предоставляется право в течение полугода решать, разрываю я контракт со студией или нет.
Я приобрел подержанный мотороллер и, невзирая на страхи и опасения моего нового друга Кристофера Ишервуда, раз в неделю гонял из Санта-Моники, где была моя берлога, в Калвер-сити за жалованьем. Я жил вполне сносно на половину своего заработка, а другую клали на мое имя в банк, и это дало мне возможность перебиться до осени, когда деревья оделись в багрец в честь возвращения на бродвейскую сцену Лоретты Тейлор. Вряд ли деревьям было ведомо, что они оделись в багрец именно по этой причине, – не ведали этого и те, кто участвовал в репетициях «Стеклянного зверинца». Все, кроме Лоретты Тейлор, были близки к панике. То есть я хочу сказать – все, кроме Джули Хейдон, которая постоянно пребывала в экстазе; мне, во всяком случае, видеть ее в ином состоянии не доводилось. Режиссером был Эдди Даулинг (он же взял роль Тома), помощником режиссера – Марго Джонс, ныне покойная. Финансировал постановку таинственный субъект по имени Луис Синджер – в репетиционный зал он явился один только раз, и, когда увидел, что там делается, и услышал, что там говорится, с ним чуть не приключился удар.
Лоретта Тейлор роли не знала – так, отдельные реплики, да и те произносила с южным акцентом, когда-то давным-давно слышанным ею у какой-нибудь прислуги-негритянки; на других исполнителей она смотрела расширенными невидящими глазами и вообще смахивала на сумасшедшую – как, впрочем, и милейшая Джули Хейдон со своей экзальтированностью.
Я сидел в углу, прикидывая, какая холуйская работа ждет меня на сей раз, как вдруг раздался крик:
– Ах, Эдди, Эдди, как мог ты так со мной поступить!
То был таинственный мистер Синджер. Видимо, он решил, что бедняга Эдди попросту его разыгрывает.
После этого отчаянного вопля репетицию, разумеется, прервали, что нисколько не испугало Лоретту Тейлор и не очень удивило меня.
Мы с Лореттой и Марго отправились завтракать в ближайший ресторанчик, причем нас с Марго поразила веселость Лоретты. Казалось, никогда она не была в таком хорошем расположении духа – впрочем, я не припоминаю, чтобы она когда-нибудь позволила себе впасть в уныние, даже если на то были веские основания.
Ну так вот, быть может, вы помните, что Джули Хейдон, взятая на роль Лауры, была большой поклонницей покойного Джорджа Джина Нэтэна[15], и мистер Нэтэн, в знак признательности за эту ее преданность, проявил некоторый интерес к «Стеклянному зверинцу»; в тот же вечер он встретился с Эдди Даулингом, и они вместе сочинили сцену, где Том напивается, – по их мнению, то был единственный способ спасти спектакль. В сцене этой фигурировали три фляжки – красная, белая и синяя, и была там песенка для Эдди – «Приди ко мне, моя задумчивая крошка» и прочее, несказуемое. Эта «пьяная сцена», явно сочиненная в соответствующем состоянии, была преподнесена мне в качестве «fait accompli»[16] на другой день, когда я приполз на репетицию.
«Ну все, конец», – подумал я. Спешно посовещался с Марго Джонс – она разделяла мое мнение о «пьяной сцене». Более того, пообещала заявить мистеру Синджеру, уже потерявшему всю свою таинственность, и бедняге Эдди протест в свойственной ей форме, весьма энергической – не зря ее прозвали «Техасским торнадо».
Как обычно в таких случаях, был достигнут компромисс. Я согласился: «пьяная сцена» им будет, но чтобы никаких соавторов.
Сцену эту я написал, она и сейчас входит в текст пьесы и, честно говоря, его не портит.
* * *Сразу бросается в глаза, что это мое «нечто» повествует главным образом о мытарствах, которые я претерпел в те тощие годы, когда был начинающим писателем. О многих более радостных событиях тех времен я умолчал, но, надеюсь, вы не сделаете из этого вывод, что я склонен видеть все в черном свете. В сущности, я не мизантроп, не угрюмый молчун. Скорее шут, на людях я вынуждаю себя быть комедиантом. Но пусть юмор у меня подчас черный, все-таки это юмор. Такое мое свойство всячески эксплуатировали (сам не знаю, на благо мне или во вред) различные корреспонденты, интервьюировавшие меня в последние десять лет, когда внимание публики, как мне кажется, было устремлено не столько да мое творчество, сколько на частную жизнь. Быть может, выражение «всячески эксплуатировали» справедливо не во всех случаях. Дело, по-видимому, в том, что, когда меня интервьюируют, я невольно начинаю переигрывать, говорю ужасные вещи – единственно с целью дать «интересный материал» для печати. Что меня к этому побуждает? Потребность убедить мир в том, что я еще существую, и тем самым заинтересовать и развлечь широкую публику.
Некий режиссер, запомнившийся мне главным образом своими огромными небесно-голубыми глазами, недавно назвал меня в печати «чудовищем». Что ж, я могу только воздать хвалу и его юношеской нетерпимости, и его небесно-голубым глазам.
На этом я кончаю свое «нечто» – найти определение более точное по-прежнему не под силу моим истерзанным мозгам.
Трамвай «Успех»
Зимой исполнится три года с тех пор, как в Чикаго прошла премьера «Стеклянного зверинца», – событием этим окончился один период моей жизни и начался другой, и как он отличался по всем внешним признакам от предыдущего, представить себе, видимо, нетрудно. Меня внезапно извлекли из глубочайшего забвения и вытолкнули в знаменитости; ненадежный постоялец меблирашек в разных городах страны, я вдруг был водворен в апартаменты первоклассного отеля на Манхэттене. История моя – отнюдь не исключение. Успех нередко врывается вот так внезапно в жизнь американцев. Недаром сказка про Золушку – наш любимый национальный миф, краеугольный камень кинопромышленности, а быть может, и самой Демократии. Я так часто вижу его воплощение на экране, что он уже вызывает у меня зевоту: не то что бы я в нем разуверился, просто спрашиваю себя – кому это нужно? Если у человека такие чудесные зубы и волосы, как у киногероя, он, безусловно, найдет способ неплохо устроиться в жизни, и можете прозакладывать свой последний доллар и весь чай, какой есть в Китае, что его силой не затащишь ни на одно собрание, где обсуждаются вопросы, тревожащие гражданскую совесть.
Нет, история моя не исключение, но в то же время она не совсем обычна, и если вы готовы принять мои не очень убедительные заверения в том, что пьесы свои я писал, отнюдь не рассчитывая на такой оборот дела (а ведь многие не хотят верить, что у драматурга может быть какая-то цель, кроме успеха), то, пожалуй, есть смысл сравнить эти два периода.
Жизнь, которую я вел до того, как ко мне пришел большой успех, требовала стойкости, я отчаянно карабкался вверх по отвесной скале, обламывая ногти, и если мне удавалось забраться хоть на дюйм выше, чем я был вчера, изо всех сил вцеплялся в камень голыми руками, и все же это была хорошая жизнь, ибо именно на такую и рассчитан человеческий организм.
Лишь после того, как борьба была окончена, я осознал, сколько жизненных сил она потребовала. И вот я выбрался на некую ровную площадку, но руки мои все еще судорожно колотили по воздуху, а легкие все еще лихорадочно вбирали его. Наконец-то я добился обеспеченности.
Я сел, огляделся, и внезапно глубокое уныние охватило меня. Сперва я решил, что просто еще не успел приспособиться к новому положению. Утром проснусь в апартаментах первоклассного отеля, в окна которого доносится приглушенный шум ист-сайдского проспекта, стану радоваться их элегантности и наслаждаться всеми удобствами, сознавая, что очутился на Олимпе – в нашем, американском, его варианте. Взгляну утром вон на тот зеленый диван и влюблюсь в него. А то, что сейчас его зеленый шелк вызывает в моем представлении пленку слизи на стоячей воде, – это так, временно.
