Теннесси Уильямс - Рассказы. Эссе
Приехав в этот уголок южного-южного Юга, я обнаружил, что приятель мой ютится в одной чердачной комнатке, а мне предстоит квартировать в другой.
Была самая середина лета, и обретались мы в самой середине штата Джорджия. В моей комнатенке было два оконца, – скорее их можно было бы назвать фрамугами. Добавим к этому, что лето выдалось очень влажное, хоть и без единого ливня.
У моего приятеля был электрический вентилятор, только включив его, он и мог спать. У меня же никаких охлаждающих электроприборов не имелось, и ночью я часами смотрел через коридорчик, откуда не доносилось ни единого дуновения, на моего приятеля: лежит себе под вращающимися лопастями «Вестингауза», приятный ветерок развевает его волосы, и он довольно посмеивается, рассматривая карикатуры в «Нью-Йоркере»; журнал превосходный, но при одном взгляде на него меня по сей день прошибает смертный пот.
В один из таких тяжких августовских дней к нам на чердак вселился новый жилец – придурковатый малый, работавший в самообслужке. Этот юнец потел так сильно, что, казалось, должен был умереть от обезвоживания организма; при этом он никогда – то есть буквально никогда – не мылся и не менял носков, так что со всей ответственностью заявляю: дух, исходивший от этого славного деревенского паренька, распространялся на весь чердак, подобно духу рока, описанному Юджином О'Нилом. И если бы я был склонен развивать эту тему в фантастическом ключе, то мог бы выдумать, будто вонючка-хорек, пробравшись как-то августовской ночью к нам на чердак, улизнул еще до рассвета – учуял, что этот дух рока может его доконать.
Примерно в тот же период, в начале сороковых годов, я некоторое время работал вольнонаемным в южном секторе инженерного корпуса Соединенных Штатов. Быть может, кое-кто из вас помнит, до чего острой была нехватка рабочей силы в те военные годы, – словом, даже я показался начальнику отдела найма человеком, которому можно доверить какую-то работу. Он поставил меня в ночную смену – с одиннадцати вечера до восьми утра; в эти часы в помещении нас оставалось двое: плотный молодой человек, выпущенный раньше времени из сумасшедшего дома, и я, тогда еще не успевший там побывать. В наши обязанности входило принимать шифровки, периодически поступавшие по телетайпу в ночные часы, и подтверждать их получение. Напарник мой был молчаливый, замкнутый, время от времени он бросал на меня подозрительный взгляд, и в глазах его была жажда убийства. Но меня это нисколько не пугало. С такими людьми мне всегда спокойно. Свободного времени было хоть отбавляй, и я писал одноактные пьесы; на работу и с работы ездил на велосипеде; ночевал я в общежитии Ассоциации молодых христиан, и мой сосед по комнате работал в одном из крупных отелей посыльным, хотя был уже вполне взрослый. В общежитие мы с ним возвращались примерно в одно время, и каждое утро он выворачивал карманы, засыпая весь пол бумажками, которые получил на чай, – в пять, десять, двадцать долларов: как видно, военная экономика в те дни работала вовсю и дела шли хорошо – по крайней мере, у посыльных крупных отелей, где проходили всякие съезды.
А вот в инженерном корпусе США, точнее, в одной смене, дела шли все хуже и хуже. Оба мы с моим напарником жили в мире мечты, каждый – своей. Начальник без конца умолял, чтобы мы не вынуждали его нас уволить, так продолжалось три месяца, пока в одну прекрасную ночь мы не умудрились проворонить действительно важное сообщение, и тогда он решил меня выставить, но моего напарника оставил, предпочитая пользоваться услугами психа со справкой.
А теперь об операциях на глазе, которым я периодически подвергался между двадцатью девятью и тридцатью четырьмя годами. Ни полисов страховой компании, ни права на бесплатную медицинскую помощь у меня не было, но в Нью-Йорке тогда практиковал один известный окулист, который соглашался делать в кредит операции по поводу катаракты. Вообще-то за такую операцию брали сто долларов, но тот славный доктор не наседал на меня, и я расплатился с ним, лишь когда мне удалось сорвать банк, а было это в 1945 году.
Хотя в молодом возрасте (а мне не было и тридцати) катаракта – случай необычный, я ее попросту не замечал до тех пор, пока в баре кто-то не окликнул меня: «Эй, бельмастый!» Впрочем, случаи редкие и необычные происходят со мною всю жизнь, и в молодости приключались не реже, чем сейчас, на пороге старости.
В те времена подобного рода операция производилась иглой под местной анестезией. Голова, руки и ноги пациента надежно крепились к операционному столу. При таком способе возникала серьезная опасность: во время операции у больного могла начаться неукротимая рвота, и, сотрясаемый конвульсиями, он мог сдвинуть иглу как раз в тот момент, когда она, пройдя сквозь радужную оболочку, вонзалась в хрусталик. Дело в том, что в здоровом глазу хрусталик состоит из жидкого вещества, но по мере созревания катаракты оно постепенно затвердевает. При этом хрусталик мутнеет, становится сперва сероватым, потом беловатым. А окружающие, как назло, считали, что самое притягательное и неотразимое в моей внешности – именно глаза.
Окулист уверял, что в детстве моему злосчастному левому глазу была причинена травма, и образовавшаяся сейчас катаракта – не что иное, как реакция на нее. Травма и в самом деле была – я получил ее в одной из детских игр, закончившейся жестокой дракой. Я жил тогда в штате Миссисипи. Мы с ребятами играли в индейцев и белых. Краснокожие осадили хижину первых белых поселенцев. Мальчишка задиристый, я руководил вылазкой белых, и тут-то один из индейцев засветил мне палкой в глаз, за что, в свою очередь, схлопотал от меня хорошую затрещину. Несколько дней я проходил с фонарем под глазом, но тогда тем дело и кончилось. Лишь на третьем десятке я обнаружил, что в этой детской игре получил серьезное увечье.
В моем случае – разумеется, необычном и редком – потребовалось троекратное хирургическое вмешательство, причем каждый раз меня так рвало, что я вполне мог захлебнуться рвотой, ибо вынужден был глотать ее, иного выхода просто не было. Самая тяжелая из этих операций была сделана бесплатно – в медицинском колледже. С меня не взяли ни гроша, потому что я дал согласие оперироваться в присутствии группы студентов-практикантов; они расселись вокруг операционного стола, хирург-окулист, оперируя меня, одновременно разъяснял им, что именно и как он делает – словом, то был форменный спектакль.
– Теперь больной лежит правильно, фиксируйте его. Плотнее привязывайте, плотнее; в истории болезни отмечено, что у него склонность к рвоте. Веки фиксированы, чтобы больной не мог мигать; анестезирую зрачок. Ввожу иглу, сейчас она пройдет через радужную оболочку. Вот игла в радужной оболочке. Вот входит в хрусталик. Ай-ай-ай! Рвота! Сестра, он задыхается, трубку в пищевод! Господи, ну и больной! То есть больной хороший, очень даже хороший, но случай необычный. (Разумеется, это не дословный текст, но представление обо всем действе получить можно – если только вы того пожелаете.)
Молодой, даровитый, ни гроша за душой, в придачу катаракта на левом глазу и чересчур чувствительный желудок. Н-да, а все-таки самое притягательное и неотразимое в моей внешности – по-прежнему глаза.
* * *В старом бродвейском кинотеатре «Стрэнд» работал билетером мой приятель, и, зная, что одно хлебное место я только что потерял, а другого не успел подыскать, он посоветовал мне туда обратиться: им как раз нужен билетер, и, если форма моего предшественника придется мне впору, может, я получу место. По счастью, прежний билетер был примерно моего роста и сложения. Так что меня взяли. «Стрэнд» приманивал публику фильмом «Касабланка», классической лентой времен второй мировой войны; сценарий ее был написан специально для двух восходящих звезд – Ингрид Бергман и Хемфри Богарта, и они в самом деле играли очень здорово; в картине участвовали также обаятельнейший «толстяк» Сидней Гринстрит, Питер Лорре и Пол Хенрид, и в довершение всего там исполнялась бессмертная старая песенка «Пусть время уходит…». В те годы, да еще когда шла такая завлекательная картина, кинотеатры на Бродвее были буквально переполнены, и билетерам приходилось перекрывать проходы плюшевой лентой, чтобы сдерживать зрителей, пока не придет время их пускать. Сперва меня поставили у одного из проходов, и как-то перед началом вечернего сеанса дама неимоверной толщины прорвалась сквозь плюшевое заграждение и устремилась вперед – видимо, рассчитывая усесться прямо на экран, – а когда я попытался было ее задержать, стукнула меня по голове сумочкой, такой тяжеленной, словно она была набита золотыми слитками. А еще мне вспоминается, как там же, в «Стрэнде», я стою у входа, в ярком свете, и руками в белых перчатках регулирую поток зрителей: «Леди и джентльмены, сюда, пожалуйста, сюда!» – или же увещеваю их, чтобы подождали немного. И хотя «Касабланка» шла несколько месяцев, я всякий раз ухитрялся послушать «Пусть время уходит…».
