Григорий Квитка-Основьяненко - Малороссийская проза (сборник)
– Господи праведный! Твоею волею осиротел я, старец немощный! Тело моей дочери отдаю матери нашей – земле, а душу прийми в царствие свое… и не оставь меня, грешного!..
Потом стал читать «Отче наш», даже пока совсем опустили гроб и священники молитвою запечатали могилу. Тут Наум встал, взял земли горсть… трясется, сердечный, да плачет-плачет! Бросил землю в могилу и говорит:
– Дай нам, Господи, в одном царстве быть с нею!.. Прощай, Маруся, в последний раз. Пусть над тобою земля пером!
То ж и Настя так сделала. Как же пришлось Василю кидать, схватил земли горсть, как зарыдает, затрясется! Пальцы ему свело и руки не может расправить, чтобы бросить в могилу… Дрожал, дрожал и упал без чувств.
Тут весь народ, каждый хоть по горсточке, кидали землю в могилу, чтобы быть с ней в одном царстве; а потом бояре лопатами засыпали, и совсем кончили, и верх вывели, и крест высокий да толстый и зеленою краскою выкрашенный в головах поставили.
Вот и вся Марусе память!..
Пришедши домой, священники, весь народ и трудившиеся стали приготовляться обедать. Настя первая хватилась:
– Где же наш Василь? Пускай мой голубчик, жених-вдовец, пускай садится на посад сам себе.
Василя нет! Сюда-туда, где Василь?.. Нет нигде…
Искали, искали… нет! Да уже один старик сказал, что поднял его на кладбище, и тряс, и водою брызгал, и на превеликую силу он очувствовался и, отдохнувши немного, сказал, что пойдет проходиться. Человек пустил его и пошел за прочими, а где уже он девался, он не усмотрел.
Бросились бояре, кто попроворнее, искать его: искали и на кладбище, и в бору, и где-то уже его не искали… Нет, да и нет! Нечего делать – без него пообедали.
После обеда, как все, благодаря Наума и Настю и поминаючи Марусю, разошлись, и как уже дома все поприбирали, послал Наум в город к Василевому хозяину, что не там ли он? Не было и нет! Послал к родным… Не слышали и не видели.
Наум и Настя делали помины и в третий, и в девятый дни; также и в двадцатый, и в сороковый, как должно по-христиански… И что за обеды были! На все село. Много и нищим милостыни подавали. Василя ж не было, да и не было! И слух о нем запал! Наибольше тужит за ним Наум, боясь, чтоб он сам себе смерти не причинил. Горюя об этом, часто плакал, и утро и вечер молился за него Богу, чтоб сохранил его и на разум наставил, и возвратил бы его к нему, чтоб было кому присмотреть их в старости.
Уже и год прошел после Маруси. Старики отпоминали ее как должно, и попам заплатили за сорокоуст[155], что нанимали в трех церквах и в четвертом монастыре, и дьячкам за псалтырь, что шесть недель, пока Марусина душа летала вокруг ее гроба[156], читали над ним. Старая Настя тужит, как будто сегодня похоронила дочь, а Наум все только успокаивает ее и говорит:
– Что ж делать! Молись Богу! Перенесем здесь, будет хорошо там! Его святая воля! Вот Василя мне жальче, что – не дай бог! – не пропал ли он и с телом, и с душою!
Сам же Наум всем хозяйством распоряжал и все собирал; а что смог, то и сам, не ленясь, работал. А только лишь соберет чего хоть немного, так раздает бедным и неимущим. Всех обделяет.
Станет было Настя говорить:
– Да чего ты так хлопочешь? На что нам это? Есть ли оно или нет – все равно. Век наш – день!
– Да хоть бы и час, – говорил Наум, – не себе я работаю, не для себя приготовляю. Все в руках Бога милосердого, все его, а я только работник его. В его святые руки передаю через нищих божиих. Грех лежа хлеб есть; пока смогу, должен работать и бедным отдавать. Повелит идти к Марусе – пойду, хваля его; а кому это останется, тот спасибо скажет и отпоминает нас, когда захочет; а не захочет, как хочет; я же, пока во мне сила, свое дело делаю…
Прошел уже и другой год. На третьем пришел к ним человек из города, который в то лето ходил в Киев, да и говорит:
– Кланялся вам ваш Василь!
Наум так и вскрикнул от радости: где ты его видел? – да и подозвал Настю (которая уже от старости стала худо слышать), чтобы поближе подошла слушать про Василя. Обрадовалась и Настя, потому что и она очень тужила, что не было о нем никакого слуха; подсела к тому человеку и просила, чтоб громче рассказывал, где он его видел и как он поживает.
Вот человек и говорит:
– Видел его в Киеве, и уже он не Василь, а… отец Венедикт…
– Как это так? – вскричали оба старика.
– А так, – говорит человек, – что он там постригся в монахи.
– В монахи? – сказали обое, да и стали Богу молиться и благодарить, что навели его на путь спасения.
– Он в **** монастыре и уже диаконом, и при мне, – так-то рассказывал тот человек, – служил службу Божию. А как расспросил меня, что я с этих мест и вас знаю, так зазвал меня к себе и говорил:
– Кланяйся им, я их, – говорит, – как отца и мать почитаю, и когда служу, каждый день на Божией службе их и умершую дочь их поминаю; и сколько даст бог веку прожить, всякий день буду их поминать. Через их молитвы Бог меня спас и вырвал из рук диавола: как умерла Маруся, то я, грешный, подле нее поклялся самому себе смерть причинить; и как похоронили Марусю, я тихонько от них, чтоб меня не остановили, пошел куда зря, взявши только горсть земли с Марусиной могилы, чтобы хоть с одною землею, что ее покрывает, вместе лежать. Как шел и куда, чрез целый день и ночь и опять день, я ничего не помню. Опомнился уже над рекою. Стою на утесе, а какие-то два монаха меня крестят и святою водою окропляют, да говорят мне премудрые речи. Долго того было, пока я, говорит Василь, в разум пришел. Потом меня те монахи привезли в Киев в **** монастырь. Вот меня тут приняли и долго утешали, и после, как получено от общества увольнение, то и постригли в монахи, а потом и диаконом поставили. Кланяйся же, – говорит, – моим родителям; вот им и просфира[157] святая, и пускай прибудут ко мне, когда еще проживу на свете, потому что только моей и мысли, только и помышления, чтоб скорее быть вместе с Марусею.
Взял Наум просфиру, поцеловал да и задумался, а потом и говорит к Василю, как будто он тут перед ним стоит:
– Ведь же ты теперь отец Венедикт… Ты служишь службу Божию… Чего же ты спотыкаешься? Эй, молись, горячо молись! Помни, что в «Отче наш» читаешь: «Да будет воля Твоя и избави нас от лукавого!»
На том же месте и в тот же час обещался Наум со старухою в Киев ехать. Бог их туда принес. Пошли по монастырям; тотчас в **** спросили про диакона из таких-то мест, по имени отца Венедикта. Вот им монах и говорит:
– Помяните его уже заупокой! Он и пришел немощной, да-таки себя и не поберегал; не слушал никого, искал болезней и заморил себя совсем. Потом чахнул, чахнул, да вот недели две как и умер. Да еще-таки от суеты не избавился: умирая, убедительно просил, чтобы ему в гроб положили какую-то землю, что была у него в платке завязана; а платок шелковый, красный платок, просил положить ему под голову. Но как закон запрещает иноку такие прихоти, то мы и не исполнили его, грешного, же лания.
Тяжко вздохнул Наум, после доискался его могилы и, пришедши с Настею, просил петь тут по нем панихиду и в грамотку свою записал его.
Долго, долго стоял Наум над могилою его. После вздохнул, перекрестился и сказал:
– Дай, Господи милосердый, чтоб ты там нашел нашу Марусю!..
Праздник мертвецов
Посвящается Казаку Владимиру Луганскому[158]
Был себе муж да жена. Мужа звали Никифором, а жену Приською. Она была хорошего рода и одним-одна дочь у отца очень богатого; было всякого имущества, а сына не было – только дочь. Отец ее, подумавши, да взял сироту, этого Никифора, вместо своего дитяти, да и выкормил его, и присмотрел и на разум наставлял. А Никифоров отец да был себе большой бездельник; спился и свелся ни к чему, да когда-то под плетнем пьяный и околел; жена – одно то, что не имела ничего, а другое, не умела работать – пошла по-под окнами; а мальчика, Христа ради, взял, как я говорю, Приськин отец. Так что ж? Недаром говорят: недалеко откатилось яблочко от яблони; у Никифора была вся натура отцовская. Воряга такой, что ни с чем не расстанется, и цыгана проведет, и нищего обокрадет. А пить? Так не перепьет его и Данилка, вот что у того барина, что подле нас живет да что за его каретою на запятках трясется в изукрашенном кафтане да в обшитой шляпе, как тот вареник свернутой. Тот ужасно пьет, а Никифор еще и горше его! Еще же таки пока холостым был, то и сюда и туда: пьет было, ночь прогуливает, с парубками бурлакствует[159], а днем как стекло перед хозяином и работает, что надо, во всяком деле слушает и уважает старика. Когда же было его на вольной[160] или на вечерницах прибьют порядком, потому что такой был себе задорный, что ко всякому так в глаза и лезет, как та оса, – хоть бы тебе десятский или сотский, да-таки и самому атаману не очень уважал, так и свяжется – ну, так и известно, что ему ото всех и доставалось. Да еще, на беду себе, был ростом невелик, тщедушный, да и силы было не больше, как у слепой поповой кобылы, что было не сможет в Филипповки поповских хаптур[161] по селу возить. Так с кем ни свяжется, то всяк его прибьет и прав. А иногда против кучи один пойдет, так тут уже доставалось ему на орехи; рожу ему разобьют, волоса оборвут; платье, а от богатого хозяина, так платье у него было всегда хорошее – разорвут, да таких ему тусанов надают, да так ему бока набьют, что насилу перед светом домой на четвереньках долезет.
