Эрнест Хемингуэй - Праздник, который всегда с тобой

Скотт рассказывал мне о Ривьере, говорил, что мы с женой должны туда поехать будущим летом — мы поедем туда, а он найдет нам недорогое жилье, и мы с ним будем усердно работать каждый день, купаться, валяться на пляже, загорим и будем выпивать только по одному аперитиву перед обедом и по одному перед ужином. Зельда будет счастлива там, говорил он. Она обожает плавать, прекрасно ныряет — такая жизнь по ней, и она захочет, чтобы он работал, и все будет чудесно. Они с дочерью собирались туда летом.

Я убеждал его писать рассказы в полную силу, не подгонять их ни под какую формулу, как он, по его словам, делал.

— Вы написали прекрасный роман, — говорил я. — И вы не должны писать муру.

— Роман не продается, — сказал он. — Я должен писать рассказы, которые продаются.

— Пишите рассказ самый хороший, какой можете, и пишите без посторонних соображений.

— Напишу, — сказал он.

Но жизнь шла так, что вообще что-нибудь написать — и то было для него удачей. Зельда не поощряла тех, кто за ней ухаживал, и говорила, что не желает иметь с ними ничего общего. Но ухаживания ее забавляли, а у Скотта вызывали ревность, и он был вынужден ходить с ней повсюду. На работе его это сказывалось губительно, а Зельда больше всего ревновала его к работе.

Весь конец весны и начало лета Скотт стремился писать, но удавалось — только урывками. Когда мы виделись, он бывал весел, порой отчаянно весел, остроумно шутил и был отличным товарищем. В тяжелые периоды он рассказывал об их семейной жизни, а я убеждал его, что если он возьмет себя в руки, то будет писать так, как ему дано писать, и что только смерть непоправима. Тогда он смеялся над собой, и пока он на это способен, думал я, для него ничего еще не потеряно. За все это время он написал один хороший рассказ, «Богатый мальчик», и я был уверен, что он может писать еще лучше, — позже он это доказал.

Летом мы жили в Испании, там я начал черновик романа и закончил его в сентябре в Париже. Скотт и Зельда уезжали на мыс Антиб; мы увиделись в Париже осенью, Скотт очень изменился. Он не только не протрезвел на Ривьере — теперь он был пьян и днем, и вечером. Ему было безразлично, что человек работает: напившись, он мог прийти на Нотр-Дам-де-Шан, 113, в любое время дня и ночью. Он стал груб с теми, кого считал ниже себя.

Однажды он пришел на двор лесопилки с маленькой дочерью — у английской няньки был выходной, и девочка осталась на его попечении, — и под лестницей она сказала ему, что хочет в уборную. Скотт стал раздевать ее; тут подошел хозяин, живший под нами, и очень вежливо сказал:

— Месье, cabinet de toilette прямо перед вами, слева от лестницы.

— Да, и я окуну вас туда головой, если не отстанете, — ответил ему Скотт.

С ним было трудно всю эту осень, но в трезвые часы он начал писать роман. Трезвым я его редко видел, но в трезвом виде он всегда был мил, шутил по-прежнему и, случалось, шутил над собою. Однако он то и дело приходил ко мне пьным и, пьяный, мешал писать мне почти с таким же удовольствием, с каким Зельда мешала писать ему. Так продолжалось годами, но все эти годы у меня не было более верного друга, чем Скотт, когда он был трезв.

Той осенью 1925 года он огорчался, что я не показываю ему черновик романа «И восходит солнце». Я объяснял ему, что это бессмысленно, пока я не пересмотрю и не перепишу роман, а до тех пор не хочу его ни показывать, ни обсуждать. Мы собирались в Шрунс в австрийском Форарльберге, как только там выпадет первый снег.

Там, в январе, кажется, я закончил переписывать первую половину. Я повез ее в Нью-Йорк и показал Максвеллу Перкинсу в издательстве «Скрибнерс», потом вернулся в Шрунс и закончил роман. Скотт увидел его только в конце апреля, после того как переработанная и сокращенная рукопись была отослана в «Скрибнерс». Не помню, когда я впервые показывал ему в том году законченные вещи и когда он впервые увидел гранки окончательного варианта. Мы обсуждали его. Но решения принимал я сам. Впрочем, это не важно. Помню, мы шутили насчет правки, а он волновался и хотел помочь, как всегда после завершения работы. Но пока я занимался переделкой, его помощь мне была не нужна.

Когда мы жили в Форарльберге и я переписывал роман, Скотт с женой и дочкой уехали на воды в южные Пиренеи. У Зельды было обычное кишечное расстройство от злоупотребления шампанским — в то время его определяли как колит. Скотт не пил, начал работать и очень хотел, чтобы мы приехали в июне в Жуан-ле-Пен. Нам подыщут недорогую виллу, он не будет пить, и все будет как в старые добрые времена: мы поплаваем, загорим и будем пить по одному аперитиву перед обедом и перед ужином. Зельда выздоровела, самочувствие у обоих прекрасное, роман движется отлично. Ему придут деньги за инсценировку «Великого Гэтсби», которая вдет с успехом, он продаст роман киностудии, и все тревоги позади. Зельда прекрасно себя чувствует, и мы чудесно заживем.

В мае я был в Мадриде, работал в одиночестве и приехал из Байонны в Жуан-ле-Пен поездом, в третьем классе, голодный, потому что по глупости потратил все деньги и последний раз ел в Андайе, на французско-испанской границе. Вилла была приятная, а у Скотта — отличный дом неподалеку, и я был рад увидеть жену, прекрасно хозяйничавшую на вилле, и наших друзей, и один аперитив перед обедом оказался так хорош, что мы выпили еще несколько. Потом был ужин в «Казино» по случаю нашего приезда, небольшая вечеринка: Маклиши, Мерфи, Фицджеральды и мы, жильцы виллы. Ничего крепче шампанского не пили, очень веселились, и я подумал, что здесь будет хорошо. Здесь есть все необходимое для того, чтобы писать, — кроме возможности побыть одному.

Зельда была очень красива — с золотистым загаром, волосами темного золота — и вела себя очень дружелюбно. Ястребиные глаза ее были ясны и спокойны. Я решил, что все в порядке, все в конце концов наладится, и вдруг она наклонилась ко мне и сообщила по большому секрету:

— Эрнест, вам не кажется, что Ал Джолсон выше Христа?

Тогда никто ничего не подумал. Это был всего лишь секрет, которым Зельда поделилась со мной, как ястреб может чем-то поделиться с человеком. Но ястребы не делятся. Скотт не написал ничего хорошего до тех пор, пока не понял, что она безумна.

19

Вопрос размера

Однажды, много позже, когда у Зельды случилось то, что сочли тогда нервным срывом, а мы с Фиццжеральдами одновременно оказались в Париже, Скотт позвал меня пообедать с ним в ресторане «Мишо» на углу улицы Жакоб и Сен-Пер. Он сказал, что хочет спросить меня о чем-то важном, самом важном для него в жизни, и я должен ответить ему с полной искренностью. Я сказал, что постараюсь. Так повелось, что, когда он просил меня ответить с полной искренностью и я старался, мой ответ сердил его — чаще не сразу, а после, порой спустя долгое время, когда он поразмыслит над этим и захочет ответ стереть, а по возможности и меня заодно.

За обедом он пил вино, но не опьянел, потому что до обеда воздерживался. Мы говорили о нашей работе, о знакомых, он спрашивал о людях, с которыми мы давно не виделись. Я понял, что он пишет что-то хорошее, и по разным причинам это дается ему очень трудно, но говорить он хотел о другом. Я ждал, когда он спросит то, на что я должен ответить с полной искренностью, но он откладывал это до конца, словно у нас был деловой обед.

Наконец, за вишневым тортом и последним графином вина, он сказал:

— Вы знаете, я никогда не спал ни с кем, кроме Зельды.

— Нет, я не знал.

— Я думал, что говорил вам.

— Нет, вы много о чем говорили, но не об этом.

— Об этом я и хочу вас спросить.

— Хорошо. Давайте.

— Зельда сказала, что по своему физическому устройству я не могу дать счастья женщине и это причина ее расстройства. Она сказала, что дело в размере. С тех пор как она это сказала, у меня душа не на месте, и я хочу знать определенно.

— Пойдемте в кабину.

— Какую?

— Le water[57].

Мы сходили, вернулись и сели за стол.

— У вас все в совершенном порядке, — сказал я. — Все нормально. Никакого изъяна. Вы смотрите сверху и видите в ракурсе. Пойдите в Лувр, посмотрите на статуи, потом идите домой и посмотрите на себя в зеркало, в профиль.

— Статуи могут быть не точны.

— Довольно точны. Большинство людей охотно с ними поменялись бы.

— Но почему она так сказала?

— Чтобы вас придавить. Это древнейший способ придавить мужчину. Скотт, вы просили меня сказать правду, и я мог бы сказать вам кучу еще всякого, но это чистая правда, и этого достаточно. Вы могли сходить к врачу

— Я не хотел. Я хотел услышать от вас правду.

— Так вы мне верите?

— Не знаю.

— Пошли в Лувр, — сказал я. — Он рядом, реку перейти.

Мы пришли в Лувр, он осмотрел статуи, но насчет себя еще сомневался.

— Важен не размер в спокойном состоянии, — сказал я. — Важно, каким он становится. И под каким углом. — Я объяснил ему, как воспользоваться подушкой и еще кое-что для него полезное.