Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Муравьев между тем бурчал слова, которые ничего, кроме раздражения, не означали:
— Министры... Плуты... Чевкин хотя бы... Il n'est pas considéré; il a de resprit; il est bossu. Cette araignée a une constitution dans sa bosse4.
И хоть считать министров конституционалистами было несправедливо в высшей степени — Валуев засмеялся.
— А Рыбопьер? — бурчал Муравьев. — Не Рыбопьеры они, а Робеспьеры.
«Э, — подумал Валуев, — да ты ниже всякой критики».
А сам себе решил, что на рауте у великой княгини скажет о нем (а возможно, и в дневник запишет, чтобы знали его покладистость) приблизительно так:
— Бедный Михаил Николаевич. Жутко ему приходится. Где прежний апломб и прежняя уверенность в успехе всеподданнейших докладов?
Это возвысит его, Валуева, и убедит всех в его беспристрастности.
Было тем временем одиннадцать, а в двенадцать начиналось заседание Государственного совета. Они направились к выходу. Валуев передал обыкновенные светские сплетни, чтобы шеф не заметил обеспокоенности.
— Сегодня ко мне заезжал военный министр5. Он едва ли не более красный, нежели брат. Во всяком случае, более желчный. Я ему сказал, что нельзя объявлять освобождения на Масленицу, когда все пьяны. Знаете, каков ответ?
— Ну?
— «Так что ж, казне и откупщикам будет больше дохода».
...Теперь они ехали в одной карете. Карета подчиненного катилась пустой за каретой шефа.
Валуев смотрел в окно. На перекрестке улиц пришлось на минуту остановиться. Мимо кареты шли прохожие. Два из них привлекли к себе его внимание. Один — мужественной и возвышенной красотой. Второй — ниже ростом — ассиметричными глазами на тяжеловатом лице.
Глаза встретились. И прохожие не отвели их, пока карета не тронулась.
«Совсем юные, — с неожиданным беспокойством подумал Валуев. — Но какие глаза. Какая мужественная и беспокойная красота у одного. И какое страшное в своей цельности, способное на все лицо у второго».
Он был физиогномист и часто раздумывал над лицами встречных.
— У-у, какие глаза!
— Кто такой? — спросил у Кастуся Загорский.
— Не знаю. Какая-то дрянь. А вот у спутника его — вот это лицо. Как гиена. Хотел бы я знать, кто это такой.
— Идем, братец. Нас ждут.
Они ускорили шаги.
Валуев ходил по прихожей, ожидая, пока его вызовут давать сведения по сельскому хозяйству. Он знал, что государь сейчас начинает заседание кратким выступлением, в котором напоминает о предыдущих фазах крестьянского дела и повторяет требования, чтобы дело рассмотрели без задержек.
И хоть он знал, что потом прочтет черновик выступления, ему было неприятно, и утешало его лишь то, что вскоре и он, Валуев, будет сидеть среди членов совета, а для некоторых эта возможность на днях закончится, и потому ему, Валуеву, лучше, ведь для него еще все впереди.
Валуев знал: ожидать долго, не менее как до пяти-шести часов, и скучал. Иногда, проходя мимо двери, слышал голоса.
Ага, Горчаков восстает против нарушения дворянских прав. Строганов и Гагарин поддерживают его. Уважаемые старики в седине. Плешивые обезьяны.
Муравьев держится за свое. Не научился ничему. Как, наверно, холодно, смотрит на него император. Валуев улыбнулся.
...Вот бледный фонтан слов Анненкова. Словно жалуется. Рассказывает что-то о саратовском помещике из севастопольских героев.
— Севастопольский герой, ваше величество. Ему надлежит выдать дочь, а проект редакционных комиссий сделает его нищим.
Кому теперь дело до саратовских помещиков. Остолоп! А сорок пять человек, кроме государя, в том числе три великих князя и принц Ольденбургский слушают.
Вот сейчас выступает граф Блудов. Удивительно, как он не уснул. На докладах всегда спит. Председатель совета, президент академии, бывший член «Арзамаса».
— A propos de вотчинной полиции, ваше величество, это дворянство подносит вам бич и кнут для стегания мужиков. Смотрите сами...
Обсуждают, обсуждают, обсуждают. Вот вопрос о норме наделов и о том, что надо их определить законодательно. Говорят, говорят — Господи, какай скука! Наконец осилили: тридцать голосов pro, пятнадцать — contra.
И вдруг сверху долетел странный тупой грохот, словно что-то упало. За ним, две секунды спустя, еще. Треск был такой, словно кто-то клиньями раскалывал дерево. Содрогнулся потолок. Встревоженный Валуев пошел к лестнице и начал подниматься вверх. Снизу, обгоняя, спешили дежурный офицер, красавец со светлыми волосами, и два караульных.
Упавшее грохнулось в гербовом зале. Валуев подошел к двери и остановился, пораженный. Через паркет бежала расщелина, выбитые дубовые планки разлетелись далеко по полу.
— В чем дело? — спросил Валуев.
Офицер смотрел с ужасом. На полу возле его ног, туго обтянутых блестящими сапогами, лежал разбитый вдребезги минский герб.
Но дежурный смотрел не на герб. Валуев проследил, куда смотрят ого глаза, и ощутил, как и у него побежали по спине мурашки.
Минский герб ударился о пол так сильно, что упала корона с другого герба, висевшего напротив, на той стене, где не было окон.
Упала корона с державного герба.
Офицер умоляюще сложил руки.
— Пожалуйста... Пожалуйста, никому не говорите. Господи, что же делать? Такое зловещее происшествие! Придется распустить слух, что упала только корона с минского.
— И я вам так советую, — с улыбкой поддержал Валуев.
Они смотрели на расщепленный паркет.
— А сегодня еще и годовщина со дня смерти Петра Великого, — произнес офицер. — Боже мой, Боже!
XIV
— Да, — сказал Кастусь. — Разные сплетни ходят об этом падении. Вот оно, хлопчики, какое дело. А поскольку освобождение, как говорится, на носу, то нам надо быть на местах. Всем, кроме меня.
Парни, человек пятнадцать, и среди них Алесь, Мстислав, Ямонт, Звеждовский, сидели в комнатке неуютной петербургской квартиры. За окнами была теплая зима, шел дождь со снегом.
— Говорят, вот-вот направятся по Московскому тракту до сорока генералов свиты и флигель-адъютантов, — спокойно сообщил Звеждовский. — Для наблюдения за ходом крестьянского дела. Бутков наделил каждого официальным чемоданом с официальным ключом и за печатями. В чемоданах повезут новые крестьянские уложения и сдадут губернаторам.
Звеждовский выглядел в блестящем штабном мундире очень эффектно.
— Что мы должны делать? — спросил Мстислав.
— Что есть силы сдерживать крестьянские выступления, если они будут, — мрачно сказал Кастусь. — Не время для крови. Да и потом, какая из них польза, из разрозненных? Вот когда уже зальют мужикам сала за шкуру, как ощутят на своей спине, что оно такое, царская воля, тогда будем бить в набат.
— И все-таки жаль, что не начали раньше готовиться, — отметил Алесь.
