Песнь Бернадетте. Черная месса - Франц Верфель
Что делать со мной этой великой актрисе, этому многоликому видению – и что мне с ней делать?
Подобает ли мне войти в ее мир? Разве, несмотря на ужасное кощунство, не нес я на себе посвящения? Ночи казни, ногти, вонзенные в плоть, посты, вечера, проведенные за чтением жизнеописаний святых, когда отблески костра, как далекая утренняя заря, играли на моем лбу. Можно ли изгладить все это? Нет! Я пал и низвергся в бездну. Но если суждено мне полюбить женский облик, то пусть происходит это втайне и издалека! Я хочу нести в себе эту теплую лампаду, не предавая ее, и попытаться, насколько это в моих силах, не спалить ее, опрокинув масло.
Так говорил я себе (постоянно сомневаясь, упрекая себя в трусости) и покидал место ожидания еще до того, как кучер возвращался из трактира.
Однажды вечером – давали «Эрнани»[147], произведение мастера, собравшего впоследствии богатый урожай славы, – стоял я снова в тяжелой борьбе с самим собой перед дверью на подмостки. Тут я увидел среди ожидающих господина Кирхмауса. Он разговаривал с человеком, чья внешность сразу очаровала меня. Стройная фигура наклонилась, доверчиво внимая собеседнику и усердно кивая. Человек был одет в оливково-зеленый, доверху застегнутый сюртук и стоял в напряженном размышлении, беспомощный, будто с ватными коленями.
У него были мягкие, густые, зачесанные назад волосы, шляпу он держал в руке, и нельзя было в свете газового фонаря рассмотреть, были они светлыми или седыми. Огромный нос на его лице отбрасывал резкую тень на его рот и подбородок.
Вдруг Кирхмаус подтолкнул его, что-то произнес и показал на меня. Оба пришли в движение, и ко мне, казалось, подскочил, подпрыгивая, не привыкший к земной тверди ощипанный орел.
– Господин, – сказал горбун, – это – доктор Грау. Рад случаю познакомить вас.
Он загадочно взглянул на меня, попрощался и исчез. Я почувствовал, что мою руку долго и крепко сжимает другая, горячая, будто в лихорадке, ладонь.
Отсутствующий глубокий взгляд голубых глаз осматривал меня так, словно я был удивительным ландшафтом. Лицо морщинистое, осунувшееся и все-таки не старое.
Доктор Грау ничего еще не сказал. Его рот был открыт. Я видел, что многих зубов у него недостает, и все-таки лицо это было необыкновенно красивым.
Вдруг он вздрогнул и сказал:
– Пойдемте.
– Пойдемте, пойдемте! – радостно воскликнул я в свою очередь, так как исходившая от этого места опасность снова была развеяна.
Мы молча и долго шли рядом. Время от времени спутник мой посматривал на меня, и я заметил в его взглядах нежность, которую объект их давно утратил.
Он, человек, ходивший в школу, посещавший университет, несомненно близко знавший женщин, – он казался более смущенным и застенчивым, чем я – монах, человек неопытный! Он снова схватил меня за руку:
– Я рад встрече с вами! Я думаю, мы сможем что-то получить друг от друга. Вы – духовное лицо и – как я вижу и как сказал мне господин Кирхмаус – человек особого рода. Я сам – что-то вроде религиозного философа.
Я ответил на пожатие его руки.
Этот человек сильно действовал на меня.
– Я уже однажды видел вас, – продолжал он. – Ночью вы стояли на мосту и пели что-то непонятное реке. Тогда я сразу понял, что вы – один из нас. Мы, немногие избранные, должны собираться вместе и стоять друг за друга.
Эту последнюю фразу он произнес совсем тихо. Он, впрочем, часто принимал вид заговорщика. Его походка была упругой, но не как у здоровых, энергичных людей; на мгновение мне почудилось: так шагает тот, кто боится оглянуться; так убийца выходит ночью на цыпочках из комнаты, где истекает кровью его жертва.
Мы остановились у газового фонаря, вокруг которого мелькали мотыльки во множестве.
Едва, однако, Грау вступил в круг света, как бабочки отлетели от фонаря и затанцевали вокруг его головы. Казалось, это доставило ему удовольствие.
– Видите, – сказал он, – со мной так всегда бывает.
Затем он вынул из кармана табакерку и взял оттуда щепотку. Однако я отчетливо видел: то, что он вдыхает, не было нюхательным табаком.
Сверкнула молния, в ночи прокатились раскаты грома.
Доктора Грау это взбодрило. Он все время улыбался и кивал мне.
– Я тоже люблю грозу, – сказал я.
– Еще бы! Еще бы! – Он меня чуть не обнял. – Ах, я так люблю гром, бурю, любой пожар, наводнение, бурлящую толпу!
О, я люблю светопреставление!
Еще ребенком стоял я часами у окна и боязливо смотрел на небо – не покажется ли наконец стремительно растущий диск неизвестной, страшной звезды!
Иногда солнце становилось красным и блеклым. У окна я, дрожащий и торжествующий, предвкушал апокалипсическую катастрофу!
– И все же, – говоря это, я стыдился своего малодушия, – сначала огонь, потом землетрясение, буря и наконец нежный шелест?
Суд – только предвестие любви!
Он задумался.
– Вы цитируете пророка, которого я считаю более всего ответственным за то, что человечество оказалось на ложном пути.
Пророка Илию!
– Да, ему, своему наводящему ужас слуге, Бог явил себя дуновением ветра!
– Какое противоречие! – воскликнул доктор Грау.
Этот несущий гибель вождь, который, когда ему нужно, сжигает детей своих в огне, вымоленном пророками, этот работорговец – является вдруг в тихой благости? Настоящее изделие святоши, фокус лицемерного зелота-фанатика!
Разразился ливень.
– Если мы зайдем в этот винный погребок, – сказал странный человек, – я охотно изложу вам свои воззрения на эту тему.
V
Происхождение Сатаны
Мы укрылись от дождя в этом чадном, с низким потолком трактирчике. Под зарешеченным мутным окном эркера располагался столик. Там мы и уселись. Хозяин принес и поставил перед нами светильник. Сразу же множество разнообразных насекомых, прежде всего громко жужжащих мух, заплясало сначала в круге света, потом вокруг головы доктора Грау. Нам принесли флягу коричневого ахайского вина.
– Не думайте, – начал доктор Грау, – что я намерен надоедать вам какими-то учеными причудами. С тоски зрения той науки, которая классификацию фактов и замену одних наименований другими считает уже познанием, я вовсе не ученый. Я просто хочу вложить вам, именно вам, в руки ключ к пониманию сути вещей.
– Почему именно мне? – спросил я.
– Мне сообщили о вас в духовных сферах, – сказал он в ответ.
При этих словах меня захлестнула волна симпатии к этому человеку. Лишь теперь я увидел, как сильно испорчено и как прекрасно его лицо. Волосы, ни белокурые, ни седые, гармонично обрамляли его лоб.
