Владимир Набоков - Истинная жизнь Себастьяна Найта

— А меня, — вскричал он, — Пал Палыч Речной. — И он от души рассмеялся, словно отпустил добрую шутку. — Прошу вас, — сказал он, указывая фигурой на распахнутую дверь.

Он провел меня в скромную комнату со швейной машиной в углу и разлитым в воздухе собирательным запахом тесьмы и льняного белья. Боком к столу, накрытому клеенчатым шахматным полем с клетками, слишком тесным для фигур, сидел плотный мужчина. Он глядел на них искоса, а торчавший из угла его рта пустой мундштук глядел в другую сторону. Хорошенький мальчик лет четырех или пяти елозил коленями по полу в окружении маленьких автомобильчиков. Пал Палыч с размаху опустил своего коня на стол, и у того отлетела голова. Черные тщательно привинтили ее обратно.

— Присаживайтесь, — сказал Пал Палыч. — Это мой двоюродный брат, — добавил он.

Черные поклонились. Я сел на третий, он же последний, стул. Дитя подошло ко мне и молча протянуло новенький красно-синий карандаш.

— Я могу взять твою ладью, — сказали мрачно Черные, — но у меня есть ход получше.

Он приподнял ферзя и осторожненько втиснул его в толчею желтоватых пешек, одну из которых олицетворял наперсток.

Пал Палыч молнией спикировал на ферзя и взял его слоном, после чего разразился оглушительным хохотом.

— А вот теперь, — сказали невозмутимо Черные, когда Белые кончили хохотать, — ты и попался как кур в ощип. Шах, голуба.

Пока шел спор, а белые пытались взять ход назад, я огляделся. Я приметил портрет, изображающий то, что было когда-то царской семьей. И усы знаменитого генерала, лет пять назад оприходованного Москвой{49}. Еще я приметил явственную пружинную анатомию клопиного цвета кушетки, на которой, боюсь, спали все трое — муж, жена и ребенок. Цель посещения показалась мне вдруг нелепой до безумия. Еще я почему-то вспомнил цепочку фантасмагорических визитов Чичикова. Мальчик стал специально для меня рисовать автомобиль.

— К вашим услугам, — сказал Пал Палыч (он проиграл — Черные складывали в старую картонную коробку фигуры, — за вычетом наперстка). Я произнес тщательно заготовленную фразу, что хотел бы видеть его жену, поскольку она была в дружбе… ммм… с моими немецкими друзьями (я боялся раньше времени упоминать имя Себастьяна).

— Тогда вам придется обождать, — сказал Пал Палыч. — Она ушла в город по делам. Думаю, скоро вернется.

Я решил ждать, хоть и чувствовал, что вряд ли мне сегодня удастся наедине побеседовать с его женой. Однако у меня была надежда искусными расспросами сразу же выяснить, знала ли она Себастьяна, а уж потом мало-помалу ее разговорить.

— А пока суд да дело, — сказал Пал Палыч, — хлопнем-ка мы немножко коньячку.

Ребенок, удовлетворившись выказанным мной интересом к его рисункам, направился к дядюшке, который немедленно посадил его к себе на колени и начал с невероятной скоростью весьма недурно рисовать очень красивую гоночную машину.

— Вы просто художник, — сказал я, чтобы что-нибудь сказать.

Пал Палыч, полоскавший стаканы в крохотной кухоньке, захохотал и крикнул через плечо:

— Да он вообще гений! Играет на скрипке, стоя на голове, перемножает телефонные номера за три секунды, он умеет писать свое имя перевернутыми буквами, да так, что не отличишь.

— А еще он такси умеет водить, — сказал ребенок, болтая тонкими грязными ножками.

— Я с вами пить не буду, — сказали Черные, когда Пал Палыч вернулся, неся стаканы. — Я лучше с мальчиком прогуляюсь. Где его одежки?

Отыскали пальто мальчишки, и они отправились. Пал Палыч стал разливать коньяк, говоря: «Вы должны меня извинить за эти стаканы. В России я был богатым, потом, десять лет назад, в Бельгии снова разбогател, а потом разорился. Будьте здоровы».

— Ваша жена шьет? — спросил я, чтобы не дать мячу остановиться.

— Да вот, занялась тут… — сказал он со счастливым смехом. — А я наборщик, но меня только что уволили. А жена наверное сейчас вернется. Я и не знал, что у нее есть знакомые немцы, — добавил он.

— По-моему, — сказал я, — они познакомились в Германии. Или в Эльзасе?

Он с воодушевлением наполнял свой стакан, но вдруг замер и уставился на меня, приоткрыв рот.

— Тут какая-то ошибка! — воскликнул он. — Это, наверное, моя первая жена. Варвара Митрофанна, та, кроме Парижа, сроду нигде не была. Не считая, конечно, России. Она сюда попала прямо из Севастополя через Марсель. — Он осушил свой стакан и захохотал.

— Недурной коньячок, — сказал он, с любопытством меня разглядывая. — А мы с вами раньше встречались? Или вы мою первую знали?

Я отрицательно покачал головой.

— Тогда вам повезло, крупно повезло! — вскричал он. — А ваши приятели-немцы отправили вас искать ветра в поле. Так что и не ищите, все равно не найти.

— Почему? — спросил я, сильно заинтригованный.

— Потому что, едва мы разошлись — а это было давненько, — я ее сразу потерял из виду. Кто-то ее видел в Риме, кто-то — в Швеции, но все это сомнительно. Мне-то совершенно все равно — здесь она или у черта в ступе.

— А вы не могли бы мне посоветовать, как ее искать?

— Не имею представления, — сказал он.

— А общие знакомые?

— Это ее знакомые, не мои, — сказал он, пожимая плечами.

— Может, у вас есть какая-нибудь фотография?

— Послушайте, — сказал он, — к чему это вы клоните? Что, ее ищет полиция? Я ведь, знаете, не удивился бы, если б узнал, что она международная шпионка. Мата Хари{50}! Она той же породы. То есть абсолютно. И потом… Понимаете, она ведь не из тех женщин, чтобы взять да и выкинуть из головы, когда она влезет вам в печенки. Она меня высосала просто дочиста, во всех смыслах. И душу из меня вытянула, и деньги. Я бы ее убил… Но этим пусть Анатоль занимается{51}.

— А кто он? — спросил я.

— Анатоль? Ну, палач, который тут при гильотине. Так вы, значит, не из полиции? Нет? Впрочем, это — ваше дело. А меня она, по правде сказать, довела до умопомешательства. Я с ней познакомился, знаете ли, в Остенде. Было это, дайте вспомнить… в двадцать седьмом году. Ей было тогда двадцать. Нет, и двадцати не было. Я знал, что у нее и любовник, и всякое такое, но мне было наплевать. Она так понимает, что жизнь — это пить коктейли, плотно ужинать этак часа в четыре утра, танцевать шимми или, как там это называется, осматривать бордели — это парижские хлыщи завели такую моду, — покупать дорогие платья и поднимать тарарам в гостинице, когда ей покажется, будто прислуга украла мелочь, которую потом сама же находит в ванной комнате… И прочее в том же духе, — вы это все найдете в любом дешевом романчике: это же типаж, типаж. Еще она любила выдумать себе редкую болезнь, чтобы поехать с ней на какой-нибудь модный курорт, а уж там…

— Постойте, — сказал я, — мне это важно. В июле двадцать девятого она была в Блауберге, причем она…

— Точно. Только это было уже под самый конец нашего супружества. Мы тогда жили в Париже и вскоре расстались, и я потом еще целый год ишачил в Лионе на заводе. Понимаете, я был просто разорен.

— Вы имеете в виду, что она встретила в Блауберге какого-то мужчину?

— Нет, ничего такого я не знаю. Видите ли, мне не кажется, чтобы она прямо уж так меня обманывала, что называется, на всю катушку. По крайней мере, я старался так думать, ведь около нее всегда вертелось стадо мужчин, и она, конечна, была не прочь, чтобы ее поцеловали, но я бы с ума сошел, если бы позволил себе ломать над этим всем голову. Раз, помнится…

— Простите, — я снова его прервал, — а вы уверены, что никогда не слыхали о ее знакомом-англичанине?

— Англичанине? Вы вроде про немцев говорили. Нет, не знаю. Американец, по-моему, был один молодой в Сан-Максиме в двадцать восьмом году. Так он, когда Нинка с ним танцевала, всегда прямо сознание терял. А в Остенде и англичане могли быть, да и мало ли где еще. Но меня, по правде сказать, не очень-то интересовало гражданство ее воздыхателей.

— Вы, значит, совершенно уверены, что про Блауберг ничего не знаете… ну, а дальше?

— Нет, — ответил он, — не думаю, чтобы кто-нибудь мог ее там прельстить. У нее в это время был как раз очередной недуг, а она в таких случаях питается одним лимонным соком со льдом да огурцами и говорит о смерти, о нирване и тому подобном. У нее был пункт насчет Лхасы{52} — ну, вы знаете, что я имею в виду.

— Не назовете ли ее точное имя? — попросил я.

— Ну, когда мы с ней познакомились, ее звали Нина Туровец, а уж как там… нет, вам, я считаю, ее не найти. Я, между прочим, часто ловлю себя на мысли, что ее просто никогда не было. Я Варваре Митрофанне про нее рассказывал, она говорит, что это я посмотрел в кино плохую картину, и мне приснился дурной сон. Вы что, уже уходите? Она вот-вот вернется… — Он поглядел на меня и захохотал (он, по-моему, перебрал своего коньячку).