Владимир Набоков - Истинная жизнь Себастьяна Найта
Итак, оставалось четыре фамилии.
Мадемуазель Лидия Богемская, живущая в Париже. Она провела в отеле девять дней в начале пребывания там Себастьяна, и управляющий ничего о ней не помнил.
Мадам де Речной уехала в Париж накануне отъезда Себастьяна туда же. Управляющему запомнилась как шикарная молодая дама, щедро раздававшая чаевые. Французская частица указывала на ее принадлежность к особому типу моих соотечественников, любящих подчеркивать свое дворянство, хотя ставить «de» перед русской фамилией не только глупо, но и незаконно. Может быть, это авантюристка, а может, жена сноба.
Хелене Гринштейн. Фамилия еврейская, но не немецко-еврейская, несмотря на германообразность: «и» в «грин», заменившее природное «ю», выдавало русскую почву. Она приехала всего за неделю до Себастьяна и еще три дня оставалась после его отъезда. По словам управляющего, это была красавица. Приезжала она однажды и до этого, а жила в Берлине.
Элен фон Граун{46}. Чисто немецкое имя. Между тем управляющий совершенно уверен, что она несколько раз пела по-русски. Он добавил, что она чрезвычайно собой хороша и у нее превосходное контральто. Она пробыла месяц и уехала в Париж пятью днями раньше Себастьяна.
Вместе с четырьмя адресами я дотошно записал и все эти подробности. Искомой могла оказаться любая из четверки. Я сердечно поблагодарил господина Зильбермана, сидевшего передо мной со шляпой на сведенных коленях. Он вздохнул и поглядел на носки своих черных сапожек под старыми мышастыми гетрами.
— Я сделаль это, — сказал он, — потому что вы мне симпатичный. Но… — он устремил на меня взгляд своих светло-карих глаз, лучившихся приязнью, — но думаю, без польза. Нельзя видеть обратна сторона луны. Пожалуйста, не ищите эта женщина. Что прошло, то ушло. Она не помниль ваш брат.
— Ничего, я ей напомню, — мрачно сказал я.
— Как ви желаль, — сказал он, расправляя плечи и застегивая сюртук. Он поднялся. — Удачная путешествия, — сказал он без привычной улыбки.
— Постойте, мистер Зильберман. Мы должны кое-что уладить. Сколько я вам должен?
— Это есть правильно, — сказал он, усаживаясь обратно. — Момент. — Он развинтил вечное перо, набросал несколько цифр, потом стал их разглядывать, постукивая по зубам колпачком. — Да, шестьдесят восемь франков.
— Почему так мало, — начал я. — Вы, может быть…
— Стойте, — вскричал он, — ошибка! Вы охраняет записной книжка, который я даль?
— Ну да, — сказал я. — Вообще-то я уже начал в ней писать. Я думал…
— Тогда не шестьдесят восемь! — сказал он, поспешно исправляя подсчеты. — Тогда… тогда только восемнадцать, потому что книжка цена пятьдесят. Итого восемнадцать франков: путевой расход…
— Но позвольте, — начал я, слегка изумленный его арифметикой.
— Да, вот теперь коррект, — сказал господин Зильберман.
Я нашел двадцатифранковую монету, хотя, если бы он только позволил, с радостью дал бы ему в сто раз больше.
— Ага, теперь я вам должник… Да, точно. Восемнадцать и два будет двадцать. — Он наморщил брови. — Значит, двадцать. Это ваш. — Он положил сдачу на стол и удалился.
Интересно, как я пошлю ему свой труд, когда его закончу: адреса этот забавный человек не оставил. Голова моя слишком была переполнена, чтобы об этом вспомнить. Но если он наткнется когда-нибудь на «Истинную жизнь Себастьяна Найта», мне хотелось бы, чтобы он знал, как я благодарен ему за помощь. И за книжечку тоже. В ней уже и сейчас много записей, а когда она совсем заполнится, я заменю страницы.
После ухода господина Зильбермана я не торопясь изучил все четыре адреса, добытые им как по волшебству, и решил начать с берлинского. Если там меня постигнет разочарование, у меня останется возможность заняться парижской троицей, не предпринимая еще одной долгой поездки, невыносимой от сознания, что это — последняя ставка. Напротив, если удача придет с первой попытки, тогда… Впрочем, неважно… Судьба щедро вознаградила мое решение.
Снег крупными мокрыми хлопьями косо летел вдоль Пассаузр-штрассе в западной части Берлина, на которой я разыскал некрасивый старый дом, чья физиономия наполовину пряталась под маской лесов. Как только я постучал в окошко привратницкой, кисейная занавеска отдернулась, створка распахнулась и растрепанная старуха угрюмо мне сообщила, что фрау Хелене Гринштейн действительно здесь живет. Я направился вверх по лестнице, испытывая холодящую дрожь душевного подъема. «Гринштейн» — гласила медная табличка на двери.
Безмолвный подросток в черном галстуке с опухшим бледным лицом открыл мне дверь и, даже не спросив, кто я, повернулся и куда-то пошел по коридору. Вешалка в маленькой прихожей ломилась от одежды. На столике между двумя цилиндрами лежал букет мокрых от снега хризантем. Так как никто не появлялся, я постучал в одну из дверей, потом распахнул ее и прикрыл снова. Я успел разглядеть темноволосую девочку, крепко спавшую на диване под кротовой шубкой. Еще с минуту я постоял в прихожей. Вытер лицо, все еще мокрое от снега. Высморкался. И наконец рискнул двинуться по коридору. Из распахнутой двери доносилась русская, вполголоса, речь. В двух больших комнатах, соединенных подобием арки, было людно. Мое появление не вызвало ни малейшего интереса — всего два или три лица повернулись без внимания в мою сторону. На столе стояли стаканы недопитого чая и блюдо, полное крошек. В углу кто-то читал газету. Дама в серой шали сидела за столом, подперев щеку рукой — на ее запястье скатилась слеза. Еще два-три человека неподвижно сидели на диване. Девочка, похожая на ту, что спала на диване, гладила пожилую собаку, свернувшуюся в кресле. В соседней комнате, где тоже сидели и расхаживали люди, кто-то начал то ли хохотать, то ли задыхаться, а может быть, ни то и ни другое. Мальчик, открывший мне дверь, прошел мимо со стаканом воды, и я спросил его по-русски, нельзя ли мне поговорить с госпожой Еленой Гринштейн.
— Тетя Елена, — обратился он к затылку темноволосой стройной женщины, склоненной над пожилым господином в кресле.
Она подошла ко мне и пригласила в небольшую гостиную по ту сторону коридора. Она была очень молода и изящна, ее продолговатые нежные глаза на запудренном личике заканчивались, казалось, на висках. На ней был черный джемпер. Руки были так же грациозны, как и шея.
— Как это ужасно, — прошептала она.
Я довольно глупо ответил, что, наверное, зашел в неподходящее время.
— Ах, а я подумала… — Она взглянула на меня. — Присядьте. Мне показалось, что ваше лицо я только что видела на похоронах… Нет? Понимаете, умер муж моей сестры… Нет-нет, сидите. Ужасный был день.
— Не буду вас беспокоить, — сказал я. — Я лучше пойду… Я просто хотел поговорить с вами о моем родственнике… с которым вы, кажется, были знакомы… в Блауберге… но это не так важно…
— В Блауберге? Я там была два раза, — сказала она. Ее лицо передернулось — где-то в соседних комнатах зазвонил телефон.
— Его звали Себастьян Найт, — сказал я, глядя на ее нежные дрожащие ненакрашенные губы.
— Нет, я никогда этого имени не слышала, — сказала она. — Нет.
— Он наполовину был англичанином, — сказал я. — Он писатель.
Она покачала головой и обернулась к двери, которую распахнул печальный мальчик — ее племянник.
— Соня приедет через полчаса, — сказал он. Она кивнула, и он ушел.
— Вообще я в гостинице ни с кем не была знакома, — добавила она.
С новыми извинениями я стал откланиваться.
— А как же ваше имя? — спросила она, направив на меня затуманенный кроткий взор, напомнивший мне Клэр. — Вы, кажется, назвались, но я что-то сегодня плохо соображаю… Ах! — воскликнула она, когда я ответил. — Знакомая фамилия. Кажется, в Петербурге один человек с такой же фамилией был убит на дуэли. Так это ваш отец? Вот как! Постойте! Кто-то, не помню кто… буквально на днях об этом вспоминал. Как странно… Так всегда и бывает — такие совпадения. Вспомнила… Розановы… они знали вашу семью…
— У моего брата был одноклассник Розанов.
— Вы их найдете в телефонной книге, — торопливо продолжала она, — понимаете, я их не так уж хорошо знаю, а сейчас вообще не в состоянии что-нибудь искать.
Ее кто-то позвал, и я в одиночестве побрел обратно в прихожую. Там я нашел пожилого господина, который, усевшись на моем пальто, задумчиво курил сигару. Сперва он никак не мог взять в толк, чего я хочу, потом рассыпался в пылких извинениях.
Мне стало немного жаль, что Елена Гринштейн — не та, кого я искал. Той, что принесла Себастьяну столько горя, быть она, конечно, никак не могла. Женщины этого типа строят, а не разбивают жизнь мужчины. Вот и теперь она терпеливо восстанавливает потрясенный горем дом, да еще нашла возможным выслушать явившегося к ней по прямо-таки безумному делу совершенно ненужного пришельца. И не только выслушала — еще и навела на след, по которому я тотчас устремился. Хотя ни к Блаубергу, ни к загадочной незнакомке эти люди отношения не имели, они раскрыли передо мной драгоценные страницы жизни Себастьяна. Ум, более систематический, нежели мой, поместил бы их вначале, но мои поиски рождают свою собственную магию и свою логику, и если мне даже кажется порой, что окружающая реальность — лишь канва для прихотей сновидения, в которое перерастают эти розыски, я не могу не признать, что меня влекло по верному пути, и в своих попытках рассказать о жизни Себастьяна мне остается лишь следовать тем же ритмическим извивам.
