Джузеппе Томази ди Лампедуза - Леопард

— Мне жаль, дон Чиччьо, но вы меня поймете, я вынужден был это сделать.

— Понимаю, ваше превосходительство, понимаю. По крайней мере все обошлось хорошо?

— Превосходно. Лучше и быть не могло. Тумео невнятно пробормотал свои поздравления, застегнул ошейник Терезины, которая заснула, утомленная охотой, и снял с гвоздя ягдташ.

— Захватите и моих бекасов, нам их все равно не хватит. До свиданья, дон Чиччьо. Приходите пораньше. И простите меня за все.

Сильный удар по плечу послужил знаком примирения и напоминанием о власти; последний преданный слуга дома Салина удалился в свои бедные покои.

Вернувшись в кабинет, князь обнаружил, что падре Пирроне ускользнул, стремясь избежать разговора. Тогда он направился в комнату супруги, чтоб рассказать, как обстоит дело. Шум тяжелых и быстрых шагов уже за десять метров оповещал, о его приходе. Он пересек комнаты девушек: Каролина и Катерина наматывали на клубок шерсть, при его появлении они привстали, улыбаясь; мадемуазель Домбрей поспешно сняла очки и с сокрушенным видом ответила на его приветствие; Кончетта сидела к нему спиной и вышивала подушку; не расслышав шагов отца, она даже не обернулась.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Дон Фабрицио и дон Калоджеро. — Первый визит Анджелики после обручения. — Приезд Танкреди и Кавриаги. — Появление Анджелики. — Любовный циклон. — Затишье после циклона. — В Доннафугату приезжает пьемонтец. — Небольшая прогулка по деревне. — Шевалье и дон Фабрицио. — Отъезд на рассвете.

Благодаря более частым встречам, вызванным переговорами о браке, у дона Фабрицио стало зарождаться странное восхищение достоинствами Седара. Он постепенно привык к скверно выбритым щекам, к плебейскому акценту, к необычным костюмам, к запаху пота и начал понимать, каким редким умом одарен этот человек. Многие трудности, которые князю казались неодолимыми, дон Калоджеро преодолевал мгновенно. Лишенный той сотни пут, которые связывают действия многих других людей и обусловлены честностью, чувством приличия и, наконец, просто хорошим воспитанием, он шагал по жизненной чаще с уверенностью слона, который, ломая деревья и разрушая берлоги, идет вперед своей дорогой, не замечая ни царапин, ни стонов пострадавших. Воспитанный и выросший среди веселых долин, овеваемых легким и любезным эфиром разных «пожалуйста», «был бы тебе признателен», «ты мне сделал бы одолжение», «ты был очень любезен», князь теперь, беседуя с доном Калоджеро, выходил на открытую пустошь, где дуют жгучие сухие ветры; в глубине души предпочитая извилистые горные тропы, он не мог, однако, не восхищаться этими порывами сквозного ветра, который извлекал из дубов и кедров Доннафугаты неслыханные доселе арпеджио.

Постепенно и незаметно для самого себя дон Фабрицио стал рассказывать дону Калоджеро о собственных делах, многочисленных, запутанных и ему самому малоизвестных, впрочем, не из-за отсутствия проницательности, а в силу некоего презрительного безразличия к такого рода вещам, считавшимся низменными. Причиной этого равнодушия, в сущности, была беспечность и та давно проверенная легкость, с которой князю удавалось выходить из беды путем продажи еще нескольких сот из принадлежавших ему многих тысяч гектаров земли.

Шаги, которые рекомендовал предпринять дон Калоджеро, выслушав князя и уяснив себе положение, были весьма разумны и приносили немедленный эффект, однако конечный результат его советов, задуманных как меры действенные и жестокие, но осуществляемые благодушным доном Фабрицио с боязливой мягкостью, выразился в том, что с годами за семьей Салина закрепилась репутация недоброжелательности по отношению к зависевшим от нее людям, репутация, на самом деле незаслуженная, но подорвавшая престиж Салина в Доннафугате и Кверчете. Никаких серьезных преград, могущих спасти ускользающее из рук князя достояние, при этом так и не воздвигли.

Несправедливо было бы умолчать о том, что постоянные посещения Седара князя оказали некоторое влияние и на самого Седара. До этого он встречался с аристократами лишь по делам (то есть насчет купли-продажи) или же по случаю весьма редких и направлявшихся ему после долгих раздумий приглашений к празднику — в обоих случаях этот своеобразный общественный класс не проявляет своих лучших сторон. После таких встреч он пришел к убеждению, что знать состоит исключительно из людей-овечек, существующих на свете лишь для того, чтоб подставлять шерсть под его стригущие ножницы и давать его дочери свое имя, пользующееся необъяснимым престижем. Но уже знакомство с Танкреди во времена Гарибальди свело его с неожиданным образчиком молодого дворянина, столь же черствого, как он сам, умевшего довольно выгодно выменивать собственные улыбки и титулы на красоту и состояние других; притом молодой человек умело облекал свои «седаровские» поступки в самую изящную форму, сохраняя при этом собственную обаятельность — качество, которым сам Седара не обладал и лишь безотчетно испытывал на себе его действие, не различая истоков его происхождения.

Когда мэр Доннафугаты ближе сошелся с князем, то, помимо мягкости и неспособности к самозащите, характерных для привычного ему типа аристократа-овечки, он обнаружил в нем ту же силу обаяния, что и у молодого Фальконери, силу столь же напряженную, но действующую в ином направлении; он нашел у князя известный заряд энергии, направленной к отвлеченным целям, некое стремление к поиску смысла жизни в том, что исходит от него самого, а не в том, что можно урвать от других; он был весьма поражен проявлениями этой отвлеченной энергии, хотя она и представала перед ним, так сказать, в сыром виде и не могла быть выражена словами, которые мы здесь пытались найти для ее определения. Он убедился, что добрая доля привлекательности князя шла от хороших манер, и понял, сколь приятен человек благовоспитанный, ибо благовоспитанность в основе своей есть не что иное, как уход от ряда неприятных проявлений человеческой природы, и является своего рода выгодным бескорыстием (формула, в которой действенность прилагательного заставила его смириться с бесполезностью существительного).

Постепенно дон Калоджеро усваивал, что обед, с гостями не должен обязательно превратиться в ураган чавкающих звуков, и море сальных пятен; что беседа со знакомыми может и не походить на перебранку собак, что уступка женщине — признак силы, а не слабости, как он полагал прежде; что от собеседника, можно добиться большего, если сказать ему: «Я недостаточно ясно изложил свою мысль» — вместо: «Ты ни черта не понимаешь», а также что использование подобных приемов за столом, в разговоре, в обращении с женщинами, собеседниками приносит выгоду тому, кто умеет все это применить к делу.

Было бы слишком смело утверждать, что дон Калоджеро сразу же пустил в ход все, чему научился; с тех пор он стал лишь несколько тщательнее бриться и его меньше пугало количество мыла, употребляемого при стирке; пока дело тем и ограничилось, но именно с этого времени для него и для подобных ему начался тот процесс постепенного рафинирования класса, который через три поколения превращает наивного мужика в беспомощного джентльмена.

Первый визит, нанесенный Анджеликой семейству Салина уже, в качестве невесты, осуществлялся в соответствии с безупречным режиссерским замыслом. Поведение девушки было настолько безукоризненным, что, казалось, оно от первой до последней минуты подсказано Танкреди; однако медлительность средств сообщения в те времена исключали такую возможность, и оставалось лишь предположить, что все это было ей внушено до официальной помолвки: эта гипотеза, несколько рискованная в глазах тех, кто лучше знал о свойственной молодому князю осторожности, все же не была абсурдной.

Анджелика появилась в шесть часов вечера в белом с розовой отделкой платье, мягкие черные волосы красиво оттеняла большая, еще по-летнему надетая соломенная шляпа с искусственными гроздьями винограда и золотистыми колосьями, которые скромно напоминали о виноградниках Джибильдольче и хлебных закромах Сеттесоли.

Отца она оставила внизу в парадном; шурша широкой юбкой, она легко взбежала по многочисленным ступеням лестницы и бросилась в объятия дона Фабрицио; два звонких поцелуя запечатлелись на его устах и были приняты с неподдельной искренностью; быть может, губы князя задержались немного долее положенного, смакуя аромат ее молодых щек, пахнувших гарденией. Анджелика покраснела, отступила на полшага.

— Я так счастлива, так счастлива… — Затем вновь приблизилась и, приподнявшись на носках, шепнула на ухо: — дядюшка! — удачнейший прием, который по силе режиссерского замысла можно, пожалуй, сравнить с появлением детской коляски у Эйзенштейна. Недвусмысленная ясность и вместе с тем доверительный характер обращения привели в восторг простое сердце князя и навсегда привязали его к красивой девочке.