Михаил Загоскин - Брынский лес
— Воды — ради Христа, воды:
— Ах, сердечная! — сказал Ферапонт, — хлебца-то я вам найду, да воды-то где мне взять?
— Вот здесь близехонько есть ключ, — проговорил один из затворников, — кабы было чем зачерпнуть…
— Ключ?.. Где?
— Вон за кустами, в овражке.
— Побудь-ка, батюшка, с ними, — сказал Ферапонт, — я сбегаю да принесу в шапке водицы, а ты вынь из кисы початый хлеб; да смотри, Дмитрий Афанасьевич, не давай помногу — не годится!.. Коли они денька два ничего не ели…
— Нет, — прошептал один из затворников, — вот уж третьи сутки…
— Эвона! — прервал Ферапонт, — шутка вымолвить: третьи сутки без еды!.. Вот, дай им теперь хлеба вволю, так они все перемрут. Я помню, дядя мой Терентий попал однажды в волчью яму и не евши просидел в ней трое суток…
— Да провались ты со своим Терентием! — вскричал Левшин. — Видишь, они чуть живы!
Ферапонт побежал за водой, а Левшин слез с коня, привязал его к дереву и велел этим вольным мученикам сесть в кружок. Когда он вынул из кисы хлеб, они не усидели на своих местах и с радостным воплем кинулись, исключая молодой женщины, навстречу к Ле-вшину.
— Тише, братцы, тише! — сказал он, стараясь удержать хлеб, который они вырывали у него из рук. — Садитесь опять в кружок — всем достанется. Да садись же!.. — повторил он строгим голосом. — А не то я вам ничего не дам!
Эта угроза подействовала: затворники уселись по-прежнему на землю, и Левшин, отламывая небольшие куски от хлеба, стал их оделять по очереди. Когда он подошел к молодой женщине, которая томилась жаждой, то она промолвила:
— Батюшка, и есть-то не могу!.. Дай мне пить… Ох, тошно!., смерть моя!
— Потерпи, любезная, потерпи! — сказал Левшин. — Ну вот, мой слуга и несет вам водицы!
Женщина вскочила и, несмотря на свою слабость, бросилась бегом навстречу к Ферапонту.
— На-ка, лебедка! — сказал он, подавая ей свою войлочную шапку. — Выкушай!.. Да тише, тише!.. Будет покамест.
— Батюшка, дай еще!
— Нет, голубка, погоди!.. Надо и другим горло промочить.
— Еще немножечко!..
— Да напьешься досыта, не торопись… Поешь теперь хлебца, а там, пожалуй, я тебе еще воды почерпну.
— Когда все эти несчастные затворники съели или, лучше сказать, проглотили по куску хлеба, то принялись снова таким жалобным и убедительным голосом просить пищи, что Левшин начал опять было их оделять, но Ферапонт остановил его.
— Что ты, батюшка! — сказал он. — Не слушай их!.. Дай прежде им водицы выпить. Ведь сухой хлеб на тощий живот — беда!.. Вот этак-то покойный мой дядя Терентий навалился с голодухи на хлеб, да в тот же самый день и помер.
— Так давай им скорее пить!
— Сейчас, батюшка, сейчас!.. А там можно еще по кусочку хлеба, да не худо будет и винца хлебнуть.
Пока Ферапонт поил их водою, а потом стал опять оделять хлебом и давать из своей дорожной фляги по глотку вина, Левшин рассматривал со вниманием молодую женщину, которая, выпив еще воды и съев кусок хлеба, совершенно успокоилась. Хоть лицо ее, вероятно, очень изменилось от продолжительного страдания, однако, несмотря на это, оно казалось ему знакомым. Он не мог только никак припомнить, где и когда видел эту женщину. Меж тем товарищи ее, поутолив несколько свой голод, встали, и один из них, высокий старик лет шестидесяти, сказал: «Дай Бог тебе, господин честной, много лет здравствовать! Кабы не ты, умирать бы нам голодной смертью. Да воздаст Господь этому окаянному старцу!.. Прельстил нас, проклятый, прельстил!. Бра-тие! — продолжал он, обращаясь к другим затворникам, — кто из вас желает приступить к адамантовскому согласию, тот иди со мной в скит поморского старца Григория: он примет всех нас с любовью; а к этим филипповцам я ни за что теперь не пойду».
— И мы также! — закричали в один голос его товарищи.
— А ты пойдешь с нами? — продолжал старик, обращаясь к молодой женщине.
— Нет! — отвечала она. — Я как-нибудь добреду до нашего скита. Авось отец Андрей меня помилует. Не послушалась я его, окаянная!
— Ну, как хочешь. Пойдемте, братцы! До Григорьева скита версты три будет, а вот уж вечерняя заря тухнет. Как-то мы доплетемся?.. Прощай, Дарья!
— Дарья! — повторил Левшин. — Неужели это?.. О, нет, нет! быть не может!..
— Да! — шептала молодая женщина, глядя вслед своим прежним товарищам, которые, шатаясь, как пьяные, шли врассыпную по полю. — Да, пойду я к вашему старцу Григорию!.. Эка невидаль!.. Он у моего хозяина в Выгорецком скиту был пастухом… Старец Григорий!.. Больно скоро в старцы-то попал!
— Послушай-ка, голубка, — сказал Ферапонт, — ты хочешь идти в свой скит, а далеко ли это?
— Версты четыре будет.
— Да ведь в лесу-то теперь хоть глаз выколи. Как зке ты пойдешь одна?
— Что ж делать: пришлось идти одной, коли товарищей нет.
— Хочешь ли, мы тебя проводим?
— Как, батюшка, не хотеть.
— А ты, красавица, за эту службу и нас куда-нибудь приюти.
— Да вы кто такие?
— Дорожные люди.
— Ох, кормилец! хозяин-то наш такой строгий!.. Ну, да если он вас в скит не пустит, так вы в сторожке переночуете, а вашим лошадям я уж как-нибудь сенца-то вынесу.
— И на том спасибо!.. Вставай же, лебедка, пора. Хочешь — садись на мою лошадь, а я пешком пойду.
— Нет, батюшка, куда мне!.. Я сродясь на лошадях не езжала, а дайте-ка мне поотдохнуть немного, да еще водицы выпить, так я как-нибудь и пешком дотащусь.
— Ну, хорошо!.. Я схожу за водой, а ты… на-ка тебе, поешь еще хлебца.
— Послушай, любезная, — сказал Левшин, оставшись один с молодою женщиною, — мне все кажется, что я где-то тебя видел.
— Не знаю, молодец.
— И голос твой мне знаком… Да не была ли ты недавно в Москве?
— Как же, батюшка!.. Всего три недели, как оттуда. Я была там с моим хозяином и его дочкой.
— А вы жили в Зарядье, на Мещовском подворье?
— Да, на Мещовском подворье. А почему ты это знаешь?.. Постой-ка, постой!.. Ах, батюшки-светы!.. Да ты никак тот самый молодец, которого чуть было не убили стрельцы?.. Вот диво-то! Как это тебя Господь сюда занес?
— Еду в село Толстошеино, — недалеко отсюда. А ты как, Дарья, попала в затворницы?
— Ох, батюшка, не говори!.. Истинно Божеское попущенье!.. Вот изволишь видеть… так и быть! все тебе скажу, как на духу… Я прошлого года гадала па святках и видела во сне нашего батрака Архипку, а Архипка-то уж был женат; вот я и смекала: видно, он женится на мне, когда овдовеет. Как поехали мы в Москву, жена его захворала, а как воротились назад, так уже ее давным-давно и на погост снесли. Ну, — думаю я, — правду говорят: суженого конем не объедешь. Делать нечего: видно, мне на роду написано быть за вдовцом. Вот я Архипке-то и говорю: «Архипушка! ведь я видела тебя на святках: ты мой суженый». А он рыжий, — чтоб ему ни диа ни покрышки… озорник этакий! — и ну надо мной смеяться. «Видно, дескать, я тебе, Дарья, суженый, да не ряженый; ищи себе другого жениха, а я уже помолвлен на Дуняшке». Так меня, кормилец, словно ножом и зарезал! На Дуняшке… И добро бы человек, а то ведь так… девка-чернавка — взглянуть не на что… Зло такое меня взяло, что и сказать нельзя!.. Опротивел мне этот рыжий— видеть его не могу!.. А как живешь вместе, так поневоле видишь. Потерпела я денек, друuой — нет! тоска меня вовсе одолела. Вот я и говорю хозяину: «Хочу, дескать, батюшка, идти в филипповщинское согласие затем, дескать, что у них строже, — скорей спасешься». А у самой, грешницы, не то на уме: как бы только уйти подальше от Архипки, да не видеть эту паскудную Дуняшку. Вот Андрей Яковлевич начал меня уговаривать: «Эй, Дарья, не ходи к филипповцам! У них наставником старец Пафнутий, а он вовсе полоумный: научит он тебя таким делам, что ты и животу не будешь рада». И дочка-то его со слезами упрашивала меня не ходить к филипповцам… Так нет! — никого не послушалась — пошла!.. Что ж, батюшка? не прошло недели, как я вовсе обезумела; только и слышу, что у них какой-то великий угодник, ради царствия небесного, велел похоронить себя живого; такая-то угодница сожглась в печи, такая-то запостилась. И в молитвах-то их поминают и чинят им поклонения. Стали мне рассказывать, чт. о будто бы видали их в светлых одеждах, в златых венцах… а я сдуру слушаю да верю. Вот пришел в скит старец Пафнутий. Он, батюшка, сам в скиту не живет, а, говорят, спасается где-то на сосне.
— Да не он ли караулил вас в этом шалаше? — спросил Левшин.
— Он, батюшка, он!.. Вот этот разбойник подговорил человек пять идти в запощеванцы, да начал и меня уговаривать: «Ты, дескать, сестра Дарья, не бойся; коли Богу будет угодно, так ты и сорок дней не евши проживешь, и останешься жива; а коли умрешь, так смерть твоя будет честна пред Господом, и ты причтешься к лику святых мучеников. Да с вами же и насилия никакого не будет. Кто снесет, тот неси, а кому придется невмоготу, так пусть себе отречется; а коли не пожелает променять временную жизнь на вечное блаженство— так его воля». Что будешь делать, прельстил и меня лукавый старец… Вот, батюшка, как нас заперли в эту запощевальню, первые-то сутки мы смирно просидели, и другие кой-как промаялись, но уж зато на третьи… Господи, Боже мой!.. Ну, мука!.. Я первая закричала, что отрекаюсь — ответу нет. Закричали и другие. Слышим Пафнутий с кем-то пошептался, да и говорит нам: «Нет, братие! коли вы сами не радеете о душах ваших, так мы за вас порадеем. Нет вам отсюда выхода!.. Мужайтесь, братие, и когда Господь сподобит вас стяжать венцы мученические, так помолитесь и о нас грешных». Вот тут-то, батюшка, поднялся вопль и плач!.. Когда мы увидели, как прельстил и обманул нас этот душегубец, все мы стали, словно бешеные: кричим, воем, рвем на себе платье, кусаем руки, а он, злодей, только что и твердит: «Потерпите, братие, потерпите! Мзда ваша велика на небеси!» Я еще, батюшка, не очень отощала: у меня в кармане была просвирка; ее принесла мне из Киева одна странница, когда я жила еще у прежнего хозяина. На второй день я потихоньку ее съела; но уж зато пить мне так хотелось, что я дала бы себе отрезать любой палец за одну каплю воды… Ах! батюшка, как подумаешь: что бы с нами было, если б Господь не привел вас сюда!.. Подлинно правду говорят: голодная смерть — хуже всякой смерти.
