Михаил Загоскин - Брынский лес

— Ну, — сказал Левшин, садясь на коня, — теперь мешкать нечего: дело идет к вечеру. Поедем отыскивать поворот.

Ферапонт не отвечал ни слова и, казалось, прислушивался к чему-то с большим вниманием.

— Полно зевать по сторонам! — продолжал Левшин. — Садись!

Ферапонт не двигался с места.

— Да что ж ты, оглох, что ль? — вскричал с нетерпением Левшин.

— Нет, батюшка, слава Богу, слышу! — прошептал Ферапонт. — Чу!.. Так и есть — человеческие голоса!.. Вот и собака залаяла!.. Тут должно было близко жилье.

— Какое нам до этого дело.

— Как, Дмитрий Афанасьевич, какое?.. Ведь уж солнышко-то на закате; чай, скоро смеркаться станет.

— Ну, то-то и есть!.. Мешкать нечего.

— Да неужели ты, батюшка, думаешь, что мы сегодня доедем? Пока мы станем отыскивать поворот, пока что, ан глядишь — ночь-то нас и захватит. Ведь нам вплоть до самой вотчины боярина Куродавлева надобно ехать лесом, так мы опять собьемся с дороги, да еще, пожалуй, заедем в какой-нибудь овраг или трясину, так не лучше ли нам поискать ночлега?

— Да где ты его сыщешь?..

— А вот налево-то… Слышишь, опять залаяла собака?

—: Слышу: да тут должен быть какой-нибудь раскольничий скит.

— Так что ж? Ведь раскольники-то не звери какие. в этакую непогодицу и татарин не откажет дорожному человеку в приюте. Есть мы у них не попросим: у меня еще в кисе найдется чем закусить, а коням-то нашим неужели они сенца не дадут!.. Вот опять ветром стало наносить… Ну, точно человеческие голоса!

И, кажется, очень близко, — сказал Левшин. — Да только проедем ли мы целиком: видишь, лес-то какой частый?

— А вот постой, Дмитрий Афанасьевич, никак, тропинка, по которой мы ехали… Ну, да! вот она! заворачивает налево… Я, батюшка, поеду передом, — продолжал Ферапонт, садясь на лошадь, — а ты ступай позади: гуськом-то лучше проедем.

Наши путешественники пустились по этой, едва заметной, тропинке; она огибала болото, в которое чуть было не попал Левшин. Чем далее они ехали, тем яснее становились и лай собаки, и человеческие голоса.

— Что это они, — прошептал про себя Ферапонт, — песни, что ль, поют или перекликаются меж собою?..

Меж тем деревья стали редеть, и через несколько минут путешественники выехали на поляну. Теперь они ясно могли различить, что человеческие голоса доносились до них из небольшого здания, которое, без всякой усадьбы и двора, стояло посреди поляны. Но эти голоса вовсе не походили на песни. Удушливые рыдания, болезненный стон и по временам вопли, исполненные отчаяния и выражающие адскую муку, раздавались в этом уединенном жилье.

— Что это, батюшка? — вскричал Ферапонт, осадив свою лошадь. — С нами крестная сила!.. Да это никак пожарище?..

— О котором ты мне рассказывал?

— Да, Дмитрий Афанасьевич, это не люди, а души погоревших еретиков.

— И, полно, Ферапонт, какие души!

— Да ты вслушайся, батюшка!.. Ну, станут ли живые люди так выть?.. Чу!.. Слышишь?

— Нет, нет! — сказал Левшин. — Этот стон, эти вопли… О, это верно какие-нибудь несчастные, которых захватили разбойники!

— А что ты думаешь? — прервал Ферапонт, ободрясь. — Может статься, что и живые люди. Ведь разбойники-то иногда огоньком выпытывают, куда у проезжих деньги припрятаны.

— Так чего же мы дожидаемся? — вскричал Левшин.

— Постой, постой, батюшка!.. Нас только двое, а их, может быть…

— Что за дело!.. Иль ты не слышишь, как кричат эти несчастные?..

— Слышу, Дмитрий Афанасьевич, да все лучше…

— Что?.. Уж не мимо ли проехать?.. Эх, Ферапонт! Да разве мы не христиане?

— Ну, если так — так так!.. С Богом, батюшка, была не была!

Левшин выхватил свою саблю и шибкой рысью пустился прямо к жилью.

Здание, к которому ехал Левшин со своим слугой, отличалось от обыкновенных бревенчатых сараев только тем, что у него по стенам сделаны были небольшие отдушины, а вместо ворот прорублена узкая дверь. Огромная дворовая собака, завидев наших путешественников, кинулась на них с громким лаем, и в то же время из шалаша, построенного подле самых дверей сарая, вышел человек высокого роста, с черной бородой, смуглый, как цыган, и необычайно безобразный собой; он держал в руке дубину, а за поясом у него висели четки.

— Ты что за человек такой? — спросил Левшин, подъехав к шалашу.

— А вы кто такие? — промолвил чернобородый, взглянув недоверчиво на наших путешественников.

— Мы проезжие.

— Так что ж вы здесь шатаетесь? Ступайте на большую дорогу.

— Кто у вас заперт в этом сарае?

— Не твое дело. Ступай, куда едешь!

— Ах, ты разбойник этакий! — вскричал Ферапонт. — Отвечай, когда тебя спрашивают!

— Разве ты разбойник, — прервал чернобородый, — а мы православные христиане. Говорят вам: ступайте вашей дорогой. Не мешайте Божьему делу.

В эту минуту снова послышались в сарае отчаянные вопли, плач, рыдание и раздались голоса: «Батюшки, спасите!.. Умираем голодной смертью… Хлеба, Бога ради, хлеба!.. Батюшки, умилосердитесь!.. Дайте хлебнуть водицы!.. Смерть моя!.. Умираю!»

Не дастся вам! — отвечал грубый голос из шалаша Не дастся — да не лишитеся светлых венцов мученических!

Возможно ли! — вскричал с ужасом Левшин. — Злодеи! За что вы их морите голодом?

Сами захотели, — отвечал чернобородый. Как сами!

— Ну, да!.. Ведь здесь сидят в затворе благочестивые запощеванцы, сиречь вольные мученики.

— Вольные!.. Да разве ты не слышишь, что они кричат?..

— Так что ж?.. Покричат, покричат да перестанут.

— Отыдите, нечестивые! — воскликнул громким голосом, выходя из шалаша, худощавый старик с растрепанными волосами, взъерошенной бородой и сверкающими, полоумными глазами. — Не дерзайте нарушать святыни!.. Грядите, убо, грядите!.. Да не како постигнет вас десница Господня! А вы, православные! — продолжал он, обращаясь к дверям сарая, — потерпите ради царствия небесного!.. Свершайте, братие, непреткновенно ваше поприще…

— Нет! — завопили в один голос все заключенные. — Не желаем!.. Отрекаемся!.. Спасите нас, добрые люди, спасите!

— Душегубцы проклятые! — вскричал Левшин. — Коли вы сей же час не выпустите этих затворников…

— Так что ж? — прервал чернобородый, подбирая к рукам свою дубину.

— А вот что!.. — сказал Ферапонт, выхватив саблю. — Слушай ты, черномазое путало: или отворяй дверь, или я раскрою тебя надвое!

Чернобородый отскочил, поднял дубину, но, вероятно, рассудив, что бой будет неравный, опустил ее опять и сказал:

— Ну, коли заколочены.

— Ферапонт! — вскричал Левшин, — выломай их! Ферапонт соскочил с коня.

— Не дерзайте! — завопил неистовым голосом старик. — Господь укрепит мышцы мои, не попущу вам, окаянным святотатцам, губить души христианские!

— Да ты, дедушка, не ругайся! — сказал Ферапонт, подходя к старику, который заслонил собой дверь. — Ну, ты сам в толк возьми: доброе ли дело морить живых людей голодной смертью? И Господь этого не велел, и царь не указал. Пусти-ка, пусти!..

— Смерть вкушу на сем праге, — продолжал кричать старик, — предам душу Господу, но, доколе жив, не дам вам посрамить хвалу нашу, срацыне проклятые!

— Эх, полно, дедушка, не дури! — молвил Ферапонт, отталкивая старика. — Пусти, говорят тебе — зашибу!

Старик замолчал, но глаза его налились кровью, он заскрипел зубами, кинулся на своего противника, и его сухие, костистые пальцы, как когти дикого зверя, впились в грудь Ферапонта.

— Ах ты, старый хрыч! — шепнул Ферапонт, потеряв все уважение к седой бороде и постному лицу старика. — Так ты еще драться!..

Он схватил его могучей рукою за кушак, поднял, как двухлетнего ребенка, и отбросил шагов на десять. Чернобородый подбежал к старику и, пособляя ему встать, проговорил что-то шепотом.

— Да, чадо Федосей! — сказал старик, — грядем к братии, возвестим о презорстве сих нечестивцев!.. А вы, окаянные отступники православия, вяще поганых агарян, сыны погибели — да будете вы прокляты отныне и до века!

— Бранись, бранись, старый хрыч, — промолвил Ферапонт, глядя вслед уходящим старику и его товарищу. — Собака лает, ветер носит!.. Экий назойливый старикашка, подумаешь! — продолжал он, принимаясь выламывать дверь. — Кажись, такой испитой, в чем душа держится, а туда ж на драку лезет!

Несмотря на свою богатырскую мощь, Ферапонт не скоро выломал крепко заколоченную дверь; но вот наконец она соскочила с петель. Четверо мужчин и две женщины, одна старая, а другая молодая, давя друг друга, кинулись с такою поспешностию вон из сарая, что чуть было не сбили с ног Ферапонта. Страшно было взглянуть на эти человеческие остовы: их бледные, искаженные страданием лица, их помутившиеся, полоумные глаза были ужасны! «Хлеба, Бога ради, хлеба!» — кричали они, толпясь около Ферапонта. Молодая женщина, которая, по-видимому, казалась покрепче других, уцепилась за него и простонала едва слышным голосом: