Исаак Зингер - Враги. История любви
На следующее утро, после завтрака, Герман попрощался с Шифрой Пуа и Машей и поехал в Бруклин. По дороге он позвонил Тамаре. Шева Хаддас забронировала ей место в женской части своей синагоги, чтобы она могла быть там во время полуночных молитв. Тамара, как и подобает благочестивой жене, пожелала Герману всего наилучшего и добавила: "Что бы ни случилось, у меня нет никого, кто бы был мне ближе, чем ты".
Ядвига не придерживалась ритуала, по которому следует подбрасывать кур, но за день до Йом-Кипура приготовила халу, мед, рыбу, креплах и курицу. На ее кухне пахло также, как на кухне Шифры Пуа. Ядвига постилась на Йом-Кипур. За место в синагоге она заплатила десять долларов, которые сэкономила от денег, предназначенных на хозяйство. Теперь она не стала сдерживаться и обвинила Германа в том, что он таскается за женщинами. Он попытался защищаться, но не смог удержать раздражения. В конце концов он толкнул и даже ударил ее, потому что знал, что в ее деревне в Польше побои, которые мужчина наносил женщине, являлись для женщины доказательством любви. Ядвига запричитала: она спасла ему жизнь, и в благодарность за это он бьет ее в преддверии самого большого праздника в году.
День прошел, и наступила ночь. Герман и Ядвига поели последний раз перед постом. Ядвига по совету соседок выпила одиннадцать глотков воды мера, предохраняющая от жажды во время поста.
Герман постился, но в синагогу не ходил. Он не мог преодолеть себя и стать таким, как эти ассимилированные евреи, которые молились только по праздникам. Иногда, когда он не боролся с Богом, он молился Ему; но стоять в Божьем доме, держать в руках молитвенник, который открываешь только по праздникам, и восхвалять Его по предписанию — этого он не мог. Соседки знали, что Герман еврей, остается дома, в то время как его жена-нееврейка ходит молиться. Он даже представил себе, как они плюются, произнося его имя на свой лад, они отлучили его от церкви.
Ядвига была в новой платье, которое она купила на распродаже. Волосы у нее были покрыты платком, а на шее висела цепочка с фальшивыми жемчужинами. Обручальное кольцо, которое купил ей Герман (хотя он и не стоял с ней под свадебным балдахином), блестело у нее на пальце. Она взяла с собой в синагогу молитвенник; на левой стороне шел текст на иврите, на правом на английском. Ядвига не умела читать ни на одном из этих языков.
Прежде чем уйти, она поцеловала Германа и по-матерински сказала ему: "Проси Бога, чтобы год был счастливым".
Затем, как добрая еврейская жена, она разразилась слезами. Внизу Ядвигу ждали соседки, жаждавшие принять ее в свой круг и наставить в еврейских обычаях, которые они унаследовали от бабушек и матерей; обычаи поблекли и исказились за годы их жизни в Америке.
Герман ходил взад-вперед. Когда он бывал в Бруклине один, то сейчас же звонил Маше, но на Йом-Кипур Маша не притрагивалась к телефону и не брала сигареты в руки. Все-таки он попробовал, потому что видел, что звезд в небе еще нет, но ему никто не ответил.
Один в квартире, Герман чувствовал себя сразу у всех трех женщин. Он мог читать их мысли. Он знал, или по крайней мере думал, что знает, что происходит у них в душах. Их раздражение на Бога смешивалось с их раздражением на него, Германа. Его женщины молились за его здоровье и просили всемогущего Бога, чтобы заставил Германа вести себя по-другому. В этот день, когда так много почестей воздавалось Богу. у Германа не было никакого желания раскрывать Ему свою душу. Он подошел к окну. Улица была пуста. Листья увядали и падали при каждом колебании воздуха. Пляж безлюден. На Мермейд-авеню закрыты все магазины. Был Йом Кипур, и было тихо на Кони Айленд — так тихо, что из своей квартиры он мог слышать шум прибоя. Может быть, для океана всегда был Йом Кипур, и он тоже молился Богу, но его Бог был как сам океан — вечно бурлящий, бесконечно мудрый, безгранично равнодушный, пугающий в своей неограниченной мощи. подвластный неизменным законам.
Стоя у окна, он посылал телепатические послания Ядвиге. Маше и Тамаре. Он утешал их всех, желал им хорошего года, обещал им любовь и преданность.
Герман отправился в спальню и не раздеваясь вытянулся на кровати. Он не хотел признаваться себе в этом, но из всех его страхов самый большой был снова стать отцом. Он боялся сына, а еще больше он боялся дочери — она станет живым подтверждением позитивизма, который он отвергал, зависимости, которой не нужна свобода, слепоты, которая не желала признавать, что она слепа.
Герман заснул, и Ядвига разбудила его. Она рассказала ему, что в синагоге кантор пел "Кол Нидре" и рабби читал проповедь, в которой призывал евреев жертвовать на ешивы в Святой Земле и на другие богоугодные дела. Ядвига дала пять долларов. Смущаясь, она попросила Германа. чтобы он не трогал ее в эту ночь. Это запрещено. Она склонилась над ним, и он увидел в ее глазах то выражение, которые всегда видел в праздничные дни в глазах своей матери. Рот Ядвиги задрожал, как будто она хотела сказать что-то, но ни звука не сорвалось с ее губ. Потом она прошептала: "Я стану еврейкой. Я хочу иметь еврейского ребенка".
Глава шестая
1
Герман провел первые два дня праздника суккот с Машей, а на Хол Хамоэд, переходные дни, вернулся в свою квартиру, в Бруклин.
Он позавтракал и сидел за столом в комнате, работая над главой книги под названием "Jewish Life as Reflected in the Shulcan Aruch and the Responsa".
У рабби уже был договор на книгу с одним американским и одним английским издателем, и скоро ему предстояло заключить договор с французским издательством. Герману причитался процент от прибыли. Книга будет иметь приблизительно тысячу пятьсот страниц. Первоначально планировалось выпустить в свет несколько томов, но рабби Ламперт организовал дело так, что прежде будет издан ряд монографий, каждая из которых представляет собой законченное целое, а потом все они, с небольшими дополнениями, образуют толстый том, который появится отдельным изданием.
Герман написал несколько строк и остановился. Как только он садился работать, его нервы начинали саботаж. Он впадал в сонливость и едва был в состоянии держать глаза открытыми. Ему надо было выпить стакан воды, сходить помочиться, он обнаруживал крошку между двумя шатающимися зубами и пытался достать ее сначала кончиком языка, а потом ниткой, которую он вытаскивал из переплета записной книжки.
Ядвига получила от Германа двадцатипятицентовую монетку для стиральной машины и с грязным бельем ушла в подвал. На кухне Войтысь давал Марианне уроки пилотажа. Сейчас она сидела рядом с ним на жердочке, виновато опустив голову, как будто ее только что сурово отругали за непростительную ошибку.
Зазвонил телефон.
"Чего ей еще надо?", — спросил себя Герман. Он только что, полчаса назад, говорил с Машей, и она сказала ему, что идет на Тремонт-авеню делать покупки для предстоящих праздников — Шмини Азерес и Шимхас Тора.
Он взял трубку и сказал: "Да, Машеле".
Он услышал глубокий мужской голос, который внезапно стал медленным и гортанным — как у человека, который хотел сказать что-то, но его прервали, и он потерял нить. Герман набрал воздуха, чтобы сказать, что звонящий ошибся номером, но голос спросил Германа Бродера. Герман был в сомнении — вешать ему трубку или нет? Вдруг это детектив из полиции? Или открылось, что он двоеженец? "Кто это?", — сказал он наконец.
Некто на другом конце провода покашлял, откашлялся, покашлял снова как оратор, перед тем, как начать говорить."Я прошу вас, выслушайте меня", сказал он на идиш. — Меня зовут Леон Тортшинер. Я прежний Машин муж".
У Германа пересохло во рту. Это был его первый непосредственный контакт с Леоном Тортшинером. Голос у мужчины был глубокий, а идиш звучал не так, как у Германа и Маши. Он говорил с акцентом, типичном для польского местечка, находящегося в глуши, где-нибудь между Радомом и Люблином. Каждое слово кончалось легкой вибрацией, как на басовых клавишах рояля.
"Да, я знаю", — сказал Герман. — Как вы нашли мой номер?"
"Неважно. У меня он есть, вот и все. Но если вам обязательно нужно знать, то я видал его в Машиной записной книжке. У меня хорошая память на цифры. Я не знал, чей это номер, но в конце концов, как говорится, я вычислил."
"Понятно".
"Надеюсь, я вас не разбудил".
"Нет, нет".
Прежде чем продолжать, Тортшинер сделал паузу, и по этой паузе Герман понял, что он осмотрительный человек, который основательно думает и медленно реагирует. "Не могли бы мы встретиться?"
"Зачем?"
"По личному делу".
Он не очень умен, пронеслось у Германа в голове. Маша часто говорила, что Леон дурак."Вы наверняка понимаете, что мне это в высшей степени неприятно", — услышал Герман свой лепет."Не знаю, зачем нам встречаться. Так как вы разведены и…"
"Мой дорогой мистер Бродер, я не стал бы звонить вам, если бы нам незачем было встречаться".
