Император и ребе, том 1 - Залман Шнеур
Но внезапно в стране началась ужасная эпидемия. Снова обратились к оракулу. И тот объявил, что покуда кровь убитого царя, на престоле которого восседает теперь Эдип, не будет отмщена, эпидемия не прекратится. Эдип начал искать убийцу и понял, что он сам и не кто иной убил прежнего царя — это и был тот старик, который оскорбил его во время скитаний в горах… Дальнейшие поиски Эдипа приводят его к ясному понимаю того, что убитый был его родным отцом и что царица, с которой он жил так счастливо и от которой имел двух детей, — его собственная мать… Царица повесилась, будучи не в состоянии вынести такого позора. А Эдип выколол себе глаза острым украшением, снятым с мертвого тела своей жены и матери. Слепой, он отправляется скитаться по свету. Его дочь Антигона вела его за руку.
Прочитанная трагедия с хоровыми песнями, с длинными и короткими диалогами, словно выкованными из стали, обрушила на Эстерку целую гору вопросов, противоречий и мыслей. И она отложила другие трагедии Софокла на потом, чтобы лучше осмыслить прочитанное.
Первым, что потрясло Эстерку, был гвоздь всего произведения — Фатум. Иными словами — судьба. Ни к чему быть добрым и богобоязненным. Фатум слеп. Он нависает над каждым человеком, и никто не знает, когда Фатум обрушится на него и раздавит.
Судьба каждого человека предопределена. И, убегая от нее, бежишь навстречу ей, как рыба — в сеть, как зверь — в ловушку.
Царю Эдипу было предначертано убить отца и жениться на своей матери. То, что отец повесил его в горах, и то, что он сам потом убежал от своих приемных родителей, не удалило, а приблизило его к собственной судьбе. Его словно какой-то черт подгонял, пока это не случилось… И никакого утешения не осталось для проклятого и гонимого Эдипа, никакого выхода, никакого ответа, никакой возможности покаяния, — разве что самому выколоть себе глаза назло судьбе и пуститься скитаться по свету в качестве нищего слепца.
В целом все это было для Эстерки странным, чуждым и новым. Все традиции, в которых она воспитывалась с самого детства, сюда не подходили. Еврейское мировоззрение жестко сталкивалось здесь с иноверческим греческим: коли так, если добрые и дурные дела не играют никакой роли в судьбе человека, то зачем тогда вообще надевать на себя столько цепей, окружать себя таким множеством стен, зачем служить, как раб, Богу и обществу, зачем воздерживаться от осуществления желаний, как учили стоики? Как, спрашивала Эстерка, древние греки вообще могли жить на свете, создавать высокую культуру? Как они смогли выдвинуть из своей среды такого поэта, как Софокл, такого мыслителя, как Аристотель, о котором она столько слышала, и таких художников, как Фидий, копии шедевров которого она видела в петербургском музее? Йосеф рассказывал ей, что Сократ ушел из этого мира путем, похожим на тот, которым ушел Сенека, и что до последней минуты он беседовал со своими ближайшими учениками о жизни человека и о его конце… Откуда он взял такую силу, чтобы уйти из этого мира столь гордо и спокойно, если рая вообще нет, а есть только какой-то подземный мир, полный теней, как себе это представляли древние греки, подземный мир, где не холодно и не жарко, просто бесплотные тени?
Второе, что захватило Эстерку в трагедии, — вечное сходство человеческих натур, их озлобление и зависть, то, что они ищут грех в час беды, становятся святошами за счет ближнего в час напасти. Уже тысячи лет назад, в Кадмосе, городе-государстве Эдипа, искали грех, когда началась эпидемия. Народ, служивший множеству богов и верящий оракулу, искал и находил грех… И здесь, сейчас, в еврейском местечке на Днепре, тоже ищут грех и находят… Пусть только — не дай Бог, такого никому не пожелаешь — умрут несколько детей, люди сразу же начнут искать чужой грех… Никого не волнует, что этих детей лечили от скарлатины заговорами и носили вокруг них свежеотложенные яйца… Приверженцам Виленского гаона Бог послал хасидов. Чуть что, чуть какая неприятность — они врываются в хасидские молельни, таскают хасидов за мокрые после погружения в микву пейсы, рвут их молитвенники, ломают их «отшлифованные» ножи для убоя скота, не продают их женам на рынке рыбу и говяжьи ноги на холодец для субботнего чолнта…
Свои сомнения и мысли Эстерка высказала Йосефу. И тот еще шире распахнул свои влюбленные глаза, еще сильнее навострил уши. «Это не просто красивая бабенка, — вспомнил он слова старшего брата. — Это бриллиант, жемчужина!..»
И чтобы блеснуть перед ней оригинальностью своего мышления, чтобы посостязаться с ней умом, он попытался ответить на вопросы Эстерке свободомыслием, еретическими идеями, которых нахватался где-то за границей.
По его мнению, сказал он, это все лишь пережитки диких времен. И суеверие относительно судьбы, и поиски греха во время несчастий. Все конфликты с Богом и людьми проистекают от чрезмерного количества заповедей и заветов, взятых на себя людьми начиная со времен седой старины. Люди не выдерживают, и все лопается. Когда не хватает дыхания, вырывается крик… Для животных и дикарей нет разницы между своими и чужими. Родственных ограничений тоже нет — только самцы и самки. В полутьме лесов и пещер древние люди очень мало задумывались надо всеми этими вопросами, которые так мучают нас. И было вполне естественным то, что у нас считается величайшим грехом, за который царь Эдип тысячи лет назад выколол себе глаза.
Эстерка опустила свою красивую голову и задумалась. Вольнодумство Йосефа подтолкнуло ее к новым мыслям о человеке, о природе и о писаном законе… Впервые с тех пор, как она приехала сюда, Эстерка почувствовала, что она и Йосеф дополняют друг друга, затачиваются друг об друга, как нож о нож… Чем бы она здесь занималась? Только лишь занятия воспитанием единственного сына ей было бы мало…
И в первый раз с тех пор, как она рассталась с Йосефом десять лет назад, Эстерка подняла свою холеную руку, всю в мягких шелковых кружевах, и погладила остатки его волос, сохранившиеся у него на затылке как напоминание о прежней роскошной шевелюре.
И Йосеф как-то
