Император и ребе, том 1 - Залман Шнеур
Свое слово он держал, этот полуобиженный аптекарь. Он приносил Эстерке упакованные коробочки и закупоренные пузырьки, красиво надписанные и завязанные, как конфеты, которые дарят дамам. А она жаловалась ему, что ей нечего читать. Кроме томов Талмуда и философских сочинений на святом языке, свекор не оставил здесь никаких книг. Йосеф обещал позаботиться и об этом тоже. Позаботиться о ее духе так же, как и о теле… Возвращаясь в последний раз из Германии, где он изучал науки, Йосеф привез с собой много новых книг. А у его старшего брата, доктора реб Боруха, тоже есть большая домашняя библиотека. Кстати, новых русских писателей она уже читала?
От русского языка больше нельзя просто так рукой отмахнуться. Русская литература растет: Ломоносов, Фонвизин, Державин…
Так Йосеф Шик снова стал захаживать в дом Эстерки, как когда-то захаживал в дом ее отца в Лепеле. Понемногу он снова вошел в роль учителя: прежде по немецкому языку, теперь — по русскому, потому что, несмотря на то что Эстерка провела так много лет в Петербурге, ее русское произношение оставляло желать много лучшего, да и вообще ее познания в русском были весьма ограниченными. В российской столице времен Екатерины меньше всех прочих языков говорили по-русски. Считалось дурным тоном использовать язык простонародья. В ремесленных цехах говорили по-немецки, в высшем обществе — по-французски. Сама императрица не могла выговорить жесткого русского «л» и гортанного русского «х», а также звука «ч»… И все дамы из высшего общества старались ей подражать.
Чтобы улучшить русское произношение Эстерки, Йосеф Шик начал читать с ней произведения тогдашних классиков. Однако во всех них был сильный привкус церковнославянского языка. Возвышенно и мощно звучал язык придворного поэта и сенатора Державина. В своих произведениях он восхвалял живущих сановников екатерининского двора. Свои печальные стихотворения всегда посвящал усопшим высокопоставленным лицам — тем не менее у его виршей было необычное, какое-то металлическое звучание и сильный поэтический напор. С настоящим воодушевлением Йосеф читал со своей уважаемой ученицей величественные строки, посвященные покойному князю Мещерскому:[59]
Глагол времен, металла звон…
Или еще вот:
Где стол был яств, там гроб стоит…
— Хватит!.. — перебила его Эстерка и схватилась за сердце. Протяжный звук и медно-кованый ритм напоминали ей звон колоколов на колокольнях христианских церквей во время похорон. А в самих этих словах она слышала и в их смысле видела распутную жизнь Менди, его нееврейские желания, его преждевременную смерть…
Но, так или иначе, русская литература была бедна. Ее хватало лишь на один укус. А переводы с европейских языков были такими нелепыми, противоестественно величественными… Скоро материал исчерпался, и они вернулись к литературе на немецком, который был так богат и точен и отдавал стилем перевода Пятикнижия на простой еврейский и вообще был так близок к их родному языку.
Йосеф стал приносить Эстерке книги из собственной библиотеки и из библиотеки брата. По большей части это были переводы с древнегреческого и с латыни. Умышленно или нет, но почти всегда ученица получала для чтения книги, в которых рассказывалось о любви, воспевался героизм, восхвалялись вино и веселье. Это казалось Эстерке слишком иноверческим, отдавало идолопоклонством, в котором главным идолом было собственное тело… Короче, культом Менди и его страстями, когда он еще был жив… Она деликатно выразила неудовольствие своему духовному поставщику. Хорошо! — сказал ее старо-новый учитель, — теперь он знает, что ей понравится.
И он принес ей для чтения чудесную греческую идиллию «Дафнис и Хлоя».[60] И Эстерка прочитала, как двое полудетей — пастух и пастушка — влюбляются, занимаясь выпасом овец в горах, и сами не знают, что им делать с их любовью, столь юны и чисты оба. Так они сходят с ума друг по другу, пока молодая торговка птицей не соблазняет пастушка и не учит его тому, что он должен делать со своей юной возлюбленной… И все это пронизано, как брокат, золотыми и серебряными нитями горных пейзажей, ветерков, восходов солнца и игры на флейте… Сначала это освежило Эстерку, как хороший глоток родниковой воды после крепкого и слишком сладкого вина. Потом ей начало казаться, что она это где-то уже читала. Однако это произведение выглядело намного более еврейским, в нем не было привкуса телесности и идолопоклонства…
И она вспомнила безо всякой тоски о праотце Иакове и праматери Рахили у колодца. И о том приливе мужественности, который ощутил Иаков, увидав ее. Усталый с дороги, загоревший под солнцем пустыни, он откатил тяжелый камень от устья колодца, чего были не в состоянии сделать несколько пастухов вместе. Он дал напиться овцам и Рахили, поцеловал ее и заплакал. Ради нее он затем фактически продал себя в рабство. И целых семь лет работал за нее в жару и в холод. «И служил Иаков за Рахиль семь лет; и они показались ему за несколько дней, потому что он любил ее»…[61] Так сказано в строках Писания, которым Йосеф когда-то учил ее в Лепеле. Тот же самый Йосеф Шик, у которого нет ни капельки терпения… И потом, когда Иакова обманули, он работал еще семь лет, пока не получил наконец в жены свою дорогую Рахиль.
Со сладкой улыбкой Эстерка вернула своему бывшему и нынешнему учителю греческую книгу, которую он вручил ей с такой торжественной миной и с определенным намерением…
С той же самой соблазнительной улыбкой она похвалила роман, сказав, что эта история действительно очень красива и очень чиста, но… «Дафнис и Хлоя» из Пятикнижия нравятся ей больше. А еще больше ей нравятся любовь праотца Иакова и его удивительная выдержка. О чем тут говорить? Наши предки умели любить! Они были намного основательнее и глубже своих потомков…
Глава десятая
Трагедия
Как сторонник Гаскалы, или «берлинчик», как их называли в то время, аптекарь Йосеф Шик был немного обижен за греческих классиков, которых Эстерка ставила, как выяснилось, на одну ступеньку со сказками из Пятикнижия, если не ниже… А может быть, он был обижен и на ту скрытую шпильку, которую Эстерка отпустила в адрес «нынешних влюбленных», тех самых, у которых намного меньше силы и выдержки, чем у библейского пастуха. Вот, например, чем у праотца Иакова…
Поэтому не без некоторого подтекста он в следующий раз принес ей почитать книгу совсем
