Густав Морцинек - Семь удивительных историй Иоахима Рыбки
А не пригласить ли нам этих мясников из лазарета? Ну, знаешь, ваших врачей. Если будем пить впятером, война, пожалуй, раньше кончится?
Упаси бог, ваше преподобие! Не советую поить их нашим…
— Моим! — возмущенно крикнул патер.
— …нельзя нам поить их вашим вином, ведь они пьянчуги никудышние!
— Какие?
— Никудышние!
— Впервые слышу про лекарей такое! Ну да ладно, говори, что ты знаешь про них.
— Налижутся они, как скоты, а хирургу ведь полагается быть трезвым!
— Ты прав! Хирург должен быть трезвым! Выпьем сами за их здоровье! А для них хорош и вонючий ром, который делают из австрийской сивухи! Вино буду пить только я да ты, хотя ты его и не достоин! Но все в руцех божиих! Бог дал — австриец выпил, и да святится имя господне! Знаешь, ты бы у меня полетел отсюда вверх тормашками, ибо ты еси австриец, но господь бог смилостивился над тобой, и голова у тебя немножко варит. Ты мне нравишься, хоть и не должен нравиться! Ну, раскладывай святых на соломе!
Уложил я святых на соломе, а потом говорю ему:
— Преподобный отец, а после войны ксендз-каноник! Долго уже я терплю от вашего преподобия брань и хулу…
— Я тебя браню? Что ты болтаешь?
— Вы меня обзываете австрийцем, а я вовсе не австриец!
— Кто же ты тогда, чучело? Шляешься по моему приходу и по моей итальянской земле в австрийском мундире — насторожился почтенный патер.
— Да я поляк!
— Кто такой? Я не расслышал!
— Поляк!
— Господи помилуй! — вскричал этот достойный человек. — Ты поляк? Defensor fidei[31]? Собеский? Мицкевич? Черная богоматерь ченстоховская! Парень, ты обезьяний король, ты кобылий сын! Дай твою морду! Поди сюда, я тебя обниму! А кувшин осторожно поставь на пол, чтобы не пролить ни капельки! Почему ты мне этого сразу не сказал?
Ну и обнимал же он меня, целовал, исцарапал все лицо своей косматой бородой, а потом сказал:
— Пойдем, брат поляк! Выпьем за здоровье Собеского, Мицкевича, черной богоматери ченстоховской!.. Пойдем!..
Умиленные и растроганные, мы вылезли из погреба, но едва сели за стол, как раздался стук в окошко. А была уже глубокая ночь. Я вышел на улицу и увидел какого-то оборванца, притаившегося у стены.
— Кто там? — спросил я по-итальянски.
— Я к приходскому священнику. Пришел звать к больному, — ответил мне он на ломбардском диалекте.
— Тогда входи…
Из темноты вышел молодой человек и остановился в полосе света, падавшего через открытую дверь. Он был похож на калабрийского разбойника. Берет лихо сдвинут на правое ухо, горские лапти, перевязанные ремешками, распахнутая на груди сорочка, мрачные глаза, взлохмаченная голова. Он стоял явно в нерешительности. Видно, не ожидал встретить австрийского солдата, говорящего по-итальянски.
— Входи же! — повторил я и жестом пригласил его войти в дом. Он вошел, волком глядя на меня. Из комнаты выглянул патер Кристофоро. Я догадался, что человек этот ему знаком, потому что патер нисколько не удивился, увидев его. Мне показалось, что он даже многозначительно ему подмигнул.
Патер попросил меня выйти из комнаты.
— Иди-ка спать, братец, а у меня еще есть дела… Надо сходить к больному…
Я с неохотой отправился в свою комнатушку на чердаке. В кувшине оставалось еще вино. Однако я утешал себя тем, что завтра наверстаю упущенное.
Проснувшись поутру, я пошел за завтраком — походная кухня дымила прямо на берегу реки, поблизости от склада боеприпасов, охраняемого двенадцатью солдатами, — и с удивлением увидел патера Кристофоро, который ходил из одной лачуги в другую. Лачуг было немного. Они расположились у самой реки, в то время как приходский дом, разбитая снарядами церковь и школа, превращенная в полевой лазарет, стояли на пригорке.
Потом я увидел, как из лачуг выходят старухи и дети. Других жителей здесь не было. Старухи и дети тащили узлы и мешки, направляясь к церкви. Я слышал, как они громко жаловались, взывая к какому-то святому, видимо их покровителю, вздыхали и крестились.
— Почему старухи и дети покидают свои лачуги? — спросил я у патера.
Он словно не расслышал и вместо ответа задал мне странный вопрос:
— Сколько всего ваших солдат?
— Ведь вы сами знаете, ваше преподобие! Девять солдат, капрал, сержант и повар…
— И все они должны там торчать?
— Где?
— Ну, там! У реки!
— Не все. Только трое часовых у склада боеприпасов.
— А остальные?
— Играют в карты, давят вшей, стирают в реке рубашки.
— Ты заслужишь венец небесный, если кое-что для меня сделаешь! И для них… — таинственно добавил он.
— А что надо сделать?
Он достал из кармана сутаны часы, посмотрел на них, задумался. А потом сказал:
— Передай им, чтобы в десять часов пришли ко мне!
— Отчего же нет, я могу это сделать для вашего преподобия. Только они не придут.
— Почему не придут?
— Они подумают, что вы хотите читать им проповедь.
— У меня и в мыслях этого нет! Я знаю, что они еретики и безбожники и уши у них залиты воском, дабы не услышать слова божия. Скажешь им, что я угощаю вином!
— Вином? — безмерно удивился я. — Неужели, ваше преподобие, вы собираетесь поить этот сброд нашим… простите! Собираетесь поить их вином из вашего погреба?
— Собираюсь!
— А что же для нас останется? Они все выдуют!
— Ты говорил, что война кончится, когда в бочке будет просвечивать дно! Говорил ты или не говорил?
— Говорил…
— Вот видишь! И я это знаю! Сегодняшний день — начало конца проклятой войны!
— Откуда вы знаете, ваше преподобие? Откуда такая уверенность?
— Знаю… А впрочем, смотри! — И он указал на широкую долину, со всех сторон замкнутую горами. Посредине плыла Пьяве. Куда ни глянь — сплошь военная техника, орудия, склады боеприпасов, машины, лошади, мулы, повозки. По дороге тянулись воинские части, шли пропыленные, потные, усталые солдаты. Свернув с дороги, они ставили винтовки в козлы, ложились на траву. Дымили кухни, верхом и на велосипедах гоняли связные, а из-за гор катился глухой гул, напоминавший непрерывное отдаленное грохотание грома.
— Ты знаешь, что это такое?
— Война…
— Война! Война! — передразнил меня патер Кристофоро. — Конечно же, не пикник! Ну а грохот? Слышишь? Это наше контрнаступление! По всему фронту!.. Слышишь?.. Боже, зачем столько жертв! Все они, — патер указал рукой на долину, — все они погибнут…
— Почему они погибнут? Ведь фронт далеко!..
— Ступай! Сходи за своими камрадами! По крайней мере я хоть их спасу!..
У меня в голове стало проясняться. Значит, ночной бродяга, просивший, чтобы священник навестил больного… А ведь я знаю, что патер ночью никуда не ходил. Знаю, что оба они, преподобный отец и оборванец, долго препирались за закрытой дверью, кричали, ведь это совсем не обязательно, будто они ссорились, может, просто в чем-то друг друга убеждали, а потом бродяга ушел один, но вместо того, чтобы пойти в долину, стал карабкаться на каменный утес за приходским домом.
Я как раз стоял у окна и смотрел на Доломиты. Взошел месяц, стрекотали цикады, Пьяве шумела и серебрилась в лунном сиянии, из долины доносился приглушенный шум тысяч солдат, окрики, лающие голоса команды, стук повозок, рев мулов, ржанье лошадей, горели костры, и над всем этим перекатывался далекий, очень далекий грохот орудий. Грохот этот перекатывался по всему небосклону с востока, юга и запада.
Значит, началось итальянское контрнаступление!
И следовательно, свершилось нечто великое и грозное.
Но почему патер Кристофоро посоветовал старухам и детям схорониться в церкви на пригорке, а теперь уговаривает меня позвать сюда солдат со склада боеприпасов? И тут я догадался! Бродяга, постучавший ночью в окно, был итальянским Heckenschutzer!..
— Ваше преподобие! Я все знаю! Человек, приходивший к вам ночью, — итальянский партизан! Heckenschutzer!
Патер замахал руками.
— Если хочешь спасти свою душу, сделай то, что я просил! Я сам большего сделать не могу! Бог мне свидетель!.. — вскричал он и вытолкнул меня за дверь.
Я ушел. Орудия не переставали грохотать. По дороге двигались грузовики. По обочинам шли солдаты, подгоняемые окриками офицеров. С противоположной стороны, от Удине, возвращались грузовики с легкоранеными, ползли санитарные машины Красного Креста, проезжали офицерские легковые машины.
Я дошел до склада. Солдаты грузили ящики с боеприпасами, осторожно укладывали корзины с артиллерийскими снарядами. Они работали быстро и ловко, вспотевшие и злые, как черти. Не могло быть и речи о том, чтобы пригласить их к патеру Кристофоро отведать вина.
И все-таки я сказал сержанту, чего я от него хочу.
— Убирайся ко всем чертям, трепло окаянное! — заорал он на меня. — Разве ты не видишь, что творится?
