Читра Дивакаруни - Сестра моего сердца
— Как же! Молоком и корицей! Грязными пеленками, описанными и не только, — вот чем пахнут дети, — сказала моя сестра, у которой еще не проснулось и намека на материнский инстинкт.
Но, видимо, ей стало немножко легче после моих слов, потому что она обняла меня и сразу же заснула.
А мне не спалось. Мысли, роящиеся в моей голове с самого утра, не давали мне покоя. Я всё время думала о том, что мне придется потерять ради любви Ашока. Теплая и мягкая рука спящей Анджу нежно обвивала мою шею, а мой рот наполнялся горечью сожаления — как хинином, которым лечила нас Пиши. Я стану дочерью, от которой все отвернутся. Позволят ли мне когда-нибудь снова увидеть Анджу?
Спящая Анджу хмурилась, сражаясь со злыми духами во сне — так же, как она боролась в реальной жизни со всеми, кто пытался помешать ей быть самой собой. Я слегка улыбнулась, хотя мне хотелось плакать. О, моя Анджу, та, которая никогда не склонялась под порывами ветра… Что будет с тобой, если ты выйдешь замуж не за того человека?
С легким ночным ветерком до меня донесся бой часов от собора Святого Павла — наступала полночь. Вдруг всё погрузилось в кромешную тьму, словно в океан из чернил, и меня охватил ужас. Но, поняв, что это всего лишь очередной перебой с электричеством, иногда случающийся в Калькутте, я успокоилась.
И эта тьма, словно волна, унесла меня наверх, прямо к звездам, к этим крошечным порам на небесной коже. Если бы я только могла просочиться сквозь них и оказаться по другую сторону неба, где нет теней, где всегда светло и нет земных тревог.
Но безжалостный бой часов вернул меня в тесные рамки тела. Часы готовы были пробить в последний раз, а я отчаянно всматривалась в небо. И вот, с двенадцатым ударом я увидела слева вспышку — маленькую искорку света, мою спасительную падающую звезду.
Но только одну.
Одна звезда для одного желания.
Секунду я колебалась: загадать желание для Анджу или для себя, и не знала, что выбрать. Но тут же приняв решение, загадала, чтобы Анджу вышла замуж за человека, которого она будет любить всем сердцем. Я знала, что мне придется заплатить за это желание, потому что в мире по эту сторону неба, никогда не хватает счастья на всех.
Ашок, Ашок — эхом отдалось в моей душе.
Но я была рада, что отдала свое желание Анджу.
Едва я прошептала желание, в миг, когда сгорела звезда, меня осенила безумная идея: а если мне и Анджу выйти замуж за одного и того же мужчину — как делали героини в старых сказках, у которых был один муж: Арджуна или Кришна. Он бы любил и ценил нас обеих, и мы бы никогда не расстались.
Конечно, это была нелепая мысль, даже неприличная. Но, прежде чем я успела подумать об этом, я услышала тяжелые шаги Пиши, которая поднималась по лестнице, ворча, что мы лежим на холодной сырой террасе так поздно, когда все приличные молодые девушки Калькутты уже давно спят в своих кроватях, и мы обязательно заболеем.
16
Анджу
— Звезды нам благоволят в этом месяце, — повторяла в последние дни тетя Налини. — Сначала всё так удачно сложилось со свадьбой Судхи, потом мы получили хорошее предложение для тебя, а теперь еще нашелся покупатель для книжного магазина.
Но я-то знала, что ее оптимизм не совсем уместен. Да, со свадьбой Судхи всё было улажено, но совсем не так, как она предполагала. Я с ужасом думала о том, что начнется после побега моей сестры, весь удар мне придется взять на себя, потому что меня будут винить в первую очередь. Но ради Судхи я готова была выдержать всё.
Что касалось предложения для меня, то почти ничего не изменилось: мои почти-что-родственники ждали, когда его величество приедет из Америки. Компания, в которой он работал, переживала некий кризис, и он должен был заменить поврежденные чипы и вышедшие из строя материнские платы. Его родные уверяли нас, что как только он приедет в Индию, они тут же познакомятся с нами, а потом сообщат, понравилась ли я ему.
Но я совсем не спешила. Он мог отправляться на самом медленном корабле — мне было всё равно. И, как я уже говорила Судхе, они могли сколько угодно называть этот визит смотринами невесты, но я-то знала, что это будут и смотрины жениха. И если он мне не понравится, жизнью клянусь, они тоже узнают мое мнение о нем.
Ну а книжный магазин на самом деле продавали. Одна из компаний, занимающаяся торговлей книгами в Калькутте, предложила нам сделку. Хотя она и не была особо выгодна для нас — нам предлагали всего лишь половину той суммы, которую мы хотели получить, — моя мать приняла предложение. Я умоляла ее повременить, но посмотрев в ее глаза, окруженные темными кругами, я поняла, что она боится, что не доживет до следующего предложения.
Покупатель попросил провести инвентаризацию в магазине до передачи ему магазина, и я уговорила маму позволить мне помочь управляющему Бабу. Это был мой последний шанс увидеть место, с которым я связывала все свои мечты и которое вот-вот должно было стать чужим.
Но когда я пришла в магазин, то поняла, что это была не очень хорошая идея: там собрались все работники, чтобы попрощаться со мной. Они, называя меня Анджудидимони, что значит «маленькая сестра» или «сокровище», стали вспоминать, как я, еще маленькой девочкой с косичками, приходила в этот магазин с матерью. Они желали мне счастливого замужества, вытирая своими дхоти наворачивающиеся на глаза слезы, и, немного неловко, спрашивали о здоровье матери, которую они называли матушкой Рани-ма. Она была настоящей матерью для них все эти годы. Кто-то из них вспомнил, как она дала деньги на операцию на глазах для отца Джитена; как однажды, когда Палаш, упав, сломал ногу и пролежал дома два месяца, моя мать выплачивала ему всю зарплату, не сократив ее ни на пайсу[48]. А однажды, когда управляющий Бабу предложил отправить на пенсию старика Маниша, который уже почти ничего не видел, моя мать сказала, что не может уволить человека, отдавшего магазину более пятидесяти лет жизни. Слушая все эти истории, я поняла, чем занималась моя мать поздними вечерами, сидя за бухгалтерскими книгами, пытаясь наскрести хоть еще немного денег для всех этих людей, и мне стало стыдно за прошлые мысли о том, что я могла бы вести дела лучше, чем она.
Новый владелец захотел сменить название магазина, и в тот день снимали большую красно-желтую вывеску «Чаттерджи и сыновья. Лучшие книги», которая висела здесь больше семидесяти пяти лет. Я смотрела на рабочих, которые, путались в веревках и лестницах. Вдруг один из них выпустил из рук конец веревки, и вывеска с грохотом упала и раскололась надвое. Я пыталась сохранить спокойствие, глядя на всё это, как сделала бы моя мать. Вывеску всё равно бы отправили на склад и порубили на дрова. Но когда принесли новую вывеску, я больше не могла спокойно стоять и наблюдать. Взобравшись на стул, я начала яростно сбрасывать на пол книги с полок, на которых стояла научно-техническая литература — этот отдел я и раньше любила меньше всего.
Именно в этот момент в магазин вошел мужчина.
Он был очень элегантен: в традиционной курте с золотыми пуговицами — а это была большая редкость, так как большинство молодых людей носило облегающие штаны и яркие рубашки в стиле диско. Его очки в золотой оправе смотрелись немного старомодно и придавали ему умный вид. А когда он спросил, нет ли у нас книг Вирджинии Вулф, он окончательно завоевал мою симпатию.
Вирджиния Вулф стала одной из моих самых любимых писательниц с тех пор, как я случайно наткнулась на одну ее книжку. Это была красивая английская книга в кожаном переплете с интригующим названием «Своя комната». Когда я сунула нос в толстую книгу, я сразу почувствовала, что ее запах был совсем не похож на запах индийских книг, сладко пахнущих рисовым переплетным клеем. Мне показалось, что это запах далеких стран и новых мыслей. Этот аромат преследовал меня очень долго и означал то, чего я сильно желала, но для чего не находила слов.
Когда я показала эту книгу маме, она, взяв ее в руки, ничего не сказала. Затем добавила, что отец заказал ее за несколько месяцев до смерти. И разрешила мне забрать ее.
Сколько вечеров я провела, перечитывая эту книгу, которая оказалась скорее сборником эссе, а не рассказов, так любимых мною. Я почти не понимала, о чем пишет автор, но чувствовала ее печаль и страсть. Я видела ее, стоящую в комнате, полной женщин — в предисловии было сказано, что изначально эти эссе были речами — и призывали слушательниц сбросить шоры и бороться за свои права. Она говорила тихо, совсем не повышая голоса, но с такой страстью, которая могла пронзить любое сердце, словно стрела — так же, как она пронзила мое. Меня очень удивило, что отец мог захотеть читать такую книгу. Я представляла себе, как он читает ее, лежа в кровати поздно ночью рядом со спящей матерью. Я видела теплый свет лампы, падающий на его пальцы, когда он переворачивал страницы. Может, он, как и я, хмурился, обдумывая какие-нибудь мысли или слова из книги. Или резко задерживал дыхание, сочувствуя или возмущаясь словами героини. То был первый раз, когда я смогла подумать об отце без ожесточения.
