Лесли Хартли - Посредник

Я вдруг заметил, что дрожу, — его страстность вывела меня из равновесия, он пробудил во мне какие-то непривычные ощущения, заставил произнести сокровенные слова. Он это понял и сказал:

— Вы долго шли под солнцем. Идемте в дом, там прохладней.

Я предпочел бы остаться на воздухе, потому что инстинктивно чувствовал: в темной кухне со скудной мебелью, голыми, суровыми, потрескавшимися стенами, с полным отсутствием женского тепла, которое так любят дети, его преимущество будет чересчур явным. Он сильно взволновал меня, но носить письма я все равно больше не хотел.

— Я думал, вы в поле. — Я перешел на менее, как мне казалось, скользкую тему.

— Я и был в поле, — кивнул он. — Но пришлось вернуться, поглядеть, как тут Улыбка.

— А что, она болеет? — спросил я.

— Она в интересном положении.

— Как это понять? — спросил я. — Разве она выступает на скачках? — Я знал, что лошади бывают в разных положениях на скачках; может, ее положение как раз было интересным.

— Нет, не то, — коротко ответил он. — Она ждет жеребеночка.

— А-а, понятно, — закивал я, хотя ничего не понял. Некоторые стороны жизни были для меня тайной за семью печатями, хотя многие одноклассники в эту тайну якобы проникли и не раз предлагали просветить меня. Но эти стороны интересовали меня не сами по себе, а скорее как пища для воображения. Скажем, меня очень захватывала железная дорога, относительная скорость самых быстрых поездов; принципа же парового двигателя я не понимал и понять не стремился. Но сейчас мое любопытство зашевелилось.

— А почему она его ждет? — спросил я.

— Так решила природа, — последовал ответ.

— А она его хочет? Ведь ей же больно?

— Ну, теперь у нее нет выбора.

— Так чего же она раньше думала?

Фермер засмеялся.

— Между нами говоря, — сообщил он, — пришла ей охота немного помиловаться.

Помиловаться! Меня словно ударили под дых. Значит, лошади могут миловаться, и в результате получается жеребеночек. Нет, это какая-то бессмыслица. Моя рука метнулась ко рту, кажется, в ту минуту я и приобрел этот нервный жест; застыдился своего невежества, будто физического недостатка.

— Я не знал, что лошади могут миловаться, — сказал я.

— Могут, еще как.

— Но миловаться — это же такая глупость! — воскликнул я и несказанно обрадовался. Все равно что вырвал больной зуб. Глупость в моем сознании никак не вязалась с животными. Животные — существа благородные, но уж никак не глупые.

— Вот подрастете, станете думать по-другому, — ответил он мягким голосом, каким раньше со мной не говорил. — Миловаться — это не глупость. Просто злые люди этим словом намекают... — Он умолк.

— На что? — поторопил я его.

— На то, что им самим хочется сделать. Они завидуют, понимаете? Оттого и злятся.

— Если вы с кем-то милуетесь, значит, потом поженитесь? — спросил я.

— Чаще всего да.

— А вы можете миловаться, а потом не жениться? — настаивал я.

— Вы это обо мне? — спросил он. — Обо мне лично?

— О вас или о ком-то еще. — Я ловко оплетал его сетями.

— Пожалуй, да.

Тут я на секунду задумался.

— А чтобы жениться, обязательно сначала миловаться или не обязательно?

— Вообще-то не обязательно, но... — Он смолк.

— Что «но»? — наседал я.

Он пожал плечами.

— Никакой любви не будет и в помине.

Я заметил, что слово «любовь» он произнес безо всякого пренебрежения, привычного для меня, скорее наоборот. Подлаживаться под него я не собирался, но разобраться в его мыслях было необходимо.

— А если помилуешься, а потом не женишься — это хуже? — спросил я.

— Некоторые думают, что да. Я так не думаю, — коротко пояснил он.

— А можно любить кого-то и не миловаться?

Он покачал головой.

— Это было бы против природы.

«Природа» — казалось, это слово было для него высшей инстанцией. Мне и в голову не приходило, что им можно все оправдать. Против природы! Стало быть, миловаться — по природе? Неужели? Мне всегда казалось, что это всего лишь игра, в которую играют взрослые.

— А если вы с кем-то милуетесь, потом появится ребенок?

Этот вопрос застал его врасплох. Румяное лицо пошло пятнами, резко обозначились скулы. Он глубоко вдохнул воздух, задержал его, потом с шумом выдохнул.

— Совсем не обязательно, — ответил он. — С чего вы взяли?

— Так вы сами сказали. Ваша Улыбка миловалась, а теперь у нее будет жеребенок.

— Да вы, я гляжу, смекалистый, — сказал он, подбирая тем временем подходящий ответ. — Понимаете, у лошадей все немножко по-другому.

— Почему это «по-другому»? — не отставал я.

Ему снова пришлось крепко подумать.

— Так распорядилась природа.

Опять природа! Ответ меня не удовлетворил, да и вообще не понравилась сама мысль: разве природа распоряжается нами? Он что-то скрывал от меня, и я с жутковатым наслаждением загонял его в угол.

— Может, хватит на сегодня вопросов? — не допускающим возражения тоном добавил он.

— Так вы же на них не отвечаете! — запротестовал я. — Почти ничего мне не сказали.

Он поднялся с деревянного стула и стал бродить по комнате, бросая на меня полные недовольства взгляды.

— Не сказал и, скорее всего, не скажу, — как-то обиженно произнес он. — Я не хочу забивать вашу голову чем не надо. Со временем все узнаете.

— Но если это что-то приятное...

— Да, приятное, — не стал спорить он. — Приятное, когда ты к этому готов.

— Так я и готов, — заверил его я.

Тут он засмеялся, лицо его смягчилось.

— Вы ведь уже большой, верно? Сколько, вы говорили, вам лет?

— В пятницу, двадцать седьмого, исполнится тринадцать.

— Хорошо, — сказал он. — Заключим сделку. Я расскажу, что значит миловаться, но при одном условии.

Я сразу понял, о чем речь, но для вида спросил:

— При каком?

— Вы останетесь нашим почтальоном.

Я согласился, и препятствия на этом пути сразу перестали казаться неодолимыми. Он решил подкупить меня, но в этом не было нужды. Видимо, он хотел подстраховаться, но обработка — сейчас это называется так, — которой он меня подверг, и без того возымела действие. Тед внушил мне: они с Мариан что-то значат друг для друга, и хотя я не понимал, что их притягивает — как не понимал, что притягивает сталь к магниту, — я чувствовал силу этого притяжения. За ним стояло нечто прекрасное и тайное, и это «нечто» против воли завладело моим воображением.

Не буду лгать, свою роль сыграло и обещание Теда просветить меня насчет «миловаться», хотя я понятия не имел, почему мне так позарез надо это узнать.

— Кое-что забыли, — вдруг сказал он.

— Что?

— Скирду.

Он был прав. Я напрочь о ней забыл. Она словно олицетворяла что-то такое, из чего я вырос, — детская забава в чистом виде, и больше ничего. Да, я явно остыл к скирде.

— Давайте прыг-скок по лестнице, — велел он, — а я пока напишу.

ГЛАВА 11

В субботу погода не порадовала: ртуть поднялась только до семидесяти восьми, небо заволокло облаками — первые облака со дня моего приезда в Брэндем, — и солнце светило урывками. И день этот я помню так же — отдельными кусками.

Помню разговор за столом во время завтрака. Маркус блаженствовал — завтрак ему подали в постель.

— Главное, — говорил Дэнис, — как можно скорее выбить Теда Берджеса.

Я навострил уши.

— Не сказал бы, что он у них лучший игрок, — заметил лорд Тримингем. — По-моему, такой-то и такой-то (имен не помню) — могут взять куда больше очков, чем он. Бьет он неплохо, но поле ведь кочковатое.

Я глянул на сидевшую рядом с лордом Тримингемом Мариан, но она хранила молчание.

— Как начнет пулять за линию, только держись, — стоял на своем Дэнис. — Потом попробуй их догони.

— Выловим его на дальней позиции, — сказал лорд Тримингем.

— А вдруг он перед этим наберет уйму очков?

— Если пойдет к тому, за дело возьмусь я, — ответил лорд Тримингем с улыбкой. Он был нашим капитаном.

— Я знаю, Хью, что ты хороший бросающий, очень хороший, — сказал Дэнис, — знаю это лучше других. Но если он отобьет все подачи...

— Не думаю, что это ему удастся, — неожиданно вступила миссис Модсли. — Я не сильно разбираюсь в крикете, но, помнится, Дэнис, в прошлом году ты тоже пророчил нечто подобное, а в результате этот мистер Берджес вылетел в нулях — так, что ли, это называется?

— Вылетел с нулем, мама.

— Ну, значит, с нулем.

Слова Дэниса потонули среди общего смеха — смеялись главным образом над ним, а не над миссис Модсли. Его грубоватое лицо, красивое, если не смотреть в упор, покраснело, и мне тоже стало неловко. Мы, школьники, безжалостно доводили друг друга, и это было в порядке вещей. Так гласили наши неписаные законы. Но по законам взрослых делать такого не полагалось, а я всегда стоял за законы горой.