Илья Лавров - Девочка и рябина
— Эх, умный человек, а говорите глупость!
— Товарищ Воевода, я вам слова не давал. Ведите себя как подобает, — скучным голосом протянул Скавронский.
— Я прошу больше не обсуждать! — Воевода заложил карандаш в середину блокнота, сунул его в карман. — Строчите приказ какой вам угодно, а выслушивать всякое…
Воевода шатнулся, лицо побелело, он оперся рукой о стену.
Караванов поддержал, усадил в кресло.
— Дайте воды!
…Туман лежал недвижно тяжелыми клубами дыма. Сквозь него светила луна, обведенная тремя радужными кругами. Ветра не было, но стужа стояла опаляющая. От нее гудели телеграфные столбы, трепетали провода, от инея похожие на белые канаты.
Воевода шел медленно, порой казалось, что отнимаются ноги. «Нехорошо получилось, — думал он. — Если все так близко принимать к сердцу, через год стариком будешь».
В эту минуту он ненавидел себя за все случившееся.
В разреженном воздухе редкие звуки летели далеко и гулко. Издалека послышался раскатистый, как под каменной аркой, простуженный кашель, говор прохожих, звонкий скрип жесткого снега. Где-то на другой улице затрещала открываемая калитка, резко звякнула щеколда. И опять величавая, строгая тишина. Город пуст и мертв. Утром в застрехах, на чердаках будут лежать деревянные воробьи костяными лапками вверх… Морозная пыль, пропитанная луной, сгустилась сильнее. Перехватывало дыхание. Воевода окутал лицо до самых глаз шарфом и завязал уши шапки. От холода набегали слезы, и мокрые ресницы мгновенно склеивались. Приходилось сощипывать с них ледок.
На душе было омерзительно. И весь мир как будто вымер, окоченел от стужи.
И тем радостнее было войти в комнату, которая встретила теплом, розовым светом абажура.
Чайка любила и умела создавать уют. Воевода подумал, что она, в сущности, очень домашняя женщина. Ей бы огурцы солить, ребятишек растить, а не красить волосы и ногти, не лезть на стены из-за ролей. И сейчас, в ситцевом платье, в меховых шлепанцах, не нарумяненная, она оставляла впечатление приятной, нормальной женщины.
— Замерз я, Галя, налей-ка чайку, — .непривычно тихо и устало произнес Воевода. Он стянул с себя старенькое пальто, отдал жене и, потирая замерзшие руки, горбясь и волоча ноги, прошел к себе в комнату. Остановился у глухо закрытой, полустеклянной двери на балкон. Прижался лбом к холодному стеклу. Балкон засыпан снегом. Под самой дверью завивалась снежная пыль, будто клубился дымок над костром. В белых языках его трепетали черные, скорченные листья замерзшего фикуса в кадке, заметенной снегом.
Чайка встревоженно следила за мужем. Она торопливо налила крепкий до черноты чай, поставила вазочку с медом, как любил муж. Яркое пятно света падало только на круглый стол, застеленный скатертью из парусины, на которой Чайка искусно вышила алые маки.
Воевода снял пиджак, раздувшиеся карманы тарахтели. Чайка выгребла коробки, бросила на подоконник. Там уже была навалена груда их, с горелыми спичками, подоткнутыми под донышки.
— Знаешь что, Галя… — все так же тихо говорил Воевода, уронив на стол маленькие смуглые руки с вздувшимися венами.
Эти руки показались Чайке мальчишескими и совсем беспомощными, как перебитые. Они сильнее всего поразили ее.
— Видно, действительно идет время… То, что человек может сегодня, того не сможет завтра. Ты понимаешь меня? Ты немного увлеклась… и я тоже… Не обижайся, но кому и сказать правду, как не мне. Не можешь ты играть эти роли. Лучше занимать место поскромнее, но свое место. Чтобы никто не тыкал в глаза. Маленько, но хорошо, чем много, но плохо.
— Ты успокойся, — мягко проговорила Чайка, не сводя глаз с беспомощных мальчишеских рук.
— Да я и не волнуюсь! — улыбнулся Воевода. — Брось ты эти роли к чертовой матери! Этих самых молодых героинь… И определение какое-то противное, допотопное…
— Не нужно. Молчи, — взволнованно попросила Чайка. — Провалиться всем этим ролям! Ты только береги себя. Видно, стареем мы с тобой. А чем старее, тем друг другу нужнее…
Чайка осторожно взяла руку Воеводы и поцеловала в набухшие вены.
Под сверкающим тополем
Воевода приходил на репетиции сдержанный, задумчивый, и всем казалось, что он болен.
Северов насторожился. Он ждал, что в лучшем случае режиссер предоставит Юлиньку самой себе. Какая же ему выгода помогать ей? Другой, вроде Белокофтина, сделал бы все, чтобы она провалила роль.
Первых два дня Воевода объяснял Юлиньке затаенный смысл каждой фразы, показывал мизансцены. У Северова в душе росло уважение к этому человеку. Воевода разбирал роль подробно, выкладывал все, что знал, делился своим богатством. Он только не улыбался, не шутил.
Северов оставался с Юлинькой после репетиции, они отрабатывали свои картины.
Настойчивая, упорная, она через неделю уже сравнялась со всеми.
Сцена в ночном весеннем лесу, когда Лукаш и Мавка встречаются впервые, особенно волновала Алешу. Никто не знал, какие ассоциации помогали ему чужие слова говорить, как свои. Он зажмуривался, ярко вспоминал Юлиньку под огромным сверкающим тополем и прерывисто просил:
Нет, говори мне, говори еще!Чудная речь твоя, но почему-тоТак сладко слушать…Что же ты молчишь?
— Хорошо, хорошо, — шуршал шепот Воеводы, шуршал, как листья кукурузы с далекого кавказского поля.
Юлинька изумленно проводила рукой по волосам Северова.
Я слушаю тебя,Твою любовь…
Поворачивала его голову, рассматривала лицо, как это делал он с ней на рассвете под тополем.
Все оживало в душе Алеши, он упрашивал:
Не надо так! Мне страшно,Когда ты смотришь в мою душу…
И эхом из близкого прошлого доносились слова Юлиньки:
Твой голос чист, как ручеек лесной,Но очи непроглядны.
— Хорошо, молодцы, хорошо, — шептал Воевода.
Меж сукон, с пьесой в руках, замер Вася Долгополов, забыл обо всем. Перед ним в тумане — только лицо Юлиньки.
Сенечка шел на цыпочках да так и остановился, слушал, не шелохнувшись.
Караванов сидел в ложе, облокотился на барьер, зажал руками голову.
У Северова сердце болело, как тогда, в кукурузном поле. Редко случалось по-настоящему жить на сцене. «Чтобы хорошо играть, — думал он, — необходимо богатство чувств, богатство ассоциаций. А для этого нужно самому жить большой жизнью, испытать все чувства, все пощупать своими руками. Да, да, только это спасет».
Алеше всегда казалось, что он и жизнь ничего не дают друг другу. А теперь он понимал, что каждый день богател. Наблюдения, пережитые чувства, мысли откладывались в душе, и вот теперь они оживили роль. Но только еще мало этого богатства! Нужно собирать крупицы золота! Стало радостно оттого, что все это, наконец, отлилось в четкие мысли. Но как все «пощупать своими руками»? Алеша тревожно заходил по сцене.
А Воевода уже сбрасывал пиджак, сдергивал галстук, просил у кого-то спички.
— Молодец, Юлия Михайловна! Давайте подчистим эту сцену! Верю каждому слову!
Алеше хотелось обнять его.
Несколько дней и несколько ночей
Алеша жил странно и безалаберно. Он мог, например, проснуться среди глухой ночи от порыва какого-то счастья. Откуда оно? Что случилось? И вдруг слышал: по окну стегают ветки тополя. Это весна разбудила его. Вчера в полдень сыпались капли-комочки сияния.
«К нам! К нам!» — били ветки, «Иду! Иду!» — кричало все в душе. И он вскакивал. И, торопясь, одевался. И радостный выбегал на улицу. И там встречался с весной.
Четыре часа. Весь город спит. А по пустым улицам катится дыхание весны, теплое, как дыхание друга. О милая пора! Вставайте, люди! Не спите! Алеша смотрит на окна Юлиньки, а в них темнота. И в них стучат ветви: «К нам! К нам! К нам!..» «Выйди! Выйди! — зовет Северов. — Сколько счастья и сколько красоты проходит мимо, когда мы спим!»
Он закуривает и тихо идет в весеннем мраке. Снег уже не скрипит звонко, а влажно хрупает. Куда идет? И сам не знает. А голова полна мечтами. Вот пронесутся годы упорной работы. И он станет великим артистом. Он в Москве. И лишь выйдет на сцену, заговорит — и в замерший зал покатятся волны весны, как сейчас на земле. У него такая сила таланта, что он может творить чудеса… В мыслях читает монологи Чацкого, Гамлета, жестикулирует, забывая, что идет по улице. Нет, это он идет из города в город. Из страны в страну. Он на сцене и слышит бурю аплодисментов. И Юлинька смеется ему. Она всегда с ним. И она великая актриса.
Нежность, любовь теплым ветром, похожим на человеческое дыхание, обдают Алешу. Он садится на влажную скамейку в темном переулке. А над сердцем уже вьется тревога, словно пчела над цветком. Ноет, жужжит. Уходят дни, уходят… Нужно решаться. Нужно сказать Юлиньке последнее слово. Если он не будет решительным, он потеряет ее. Он потеряет ее! И никогда не простит себе этого.:. И все же он не может решиться. Заборы наполовину мокрые, на них растаяли снежные воротники. Не может решиться… Нет, нет, не потому, что слаба его любовь. Но пара ли он ей? Что он? Кто он?.. Ах, как пахнет кора тополя!.. В театре он еще не занял твердого места. И ему еще учиться да учиться, работать да работать над собой. И зарплата небольшая… Ах, как о весь город стучат ветки!.. Разве он может обеспечить семью? Каким жалким он будет выглядеть, если Юлинька, его Юлинька, будет биться как рыба об лед. Что он ей даст? Чем поможет? У нее начнет расти раздражение. Она разочаруется в нем. Пойдут ссоры. Нет, лучше не думать об этом… О, что это? Ветер из тьмы уже высыпает снег, земля побелела, стало холодно. Снег не задерживается на льду, и белая земля смотрит на него черными глазами застывших луж. Обманула весна!.. Скорее домой, домой. Невидимые прежде крыши побелели, выступили из тьмы…