Василий Аксенов - Пора, мой друг, пора
Она выступала там, в этом институте, вроде рассказывала что-то о себе и, так сказать, «делилась творческими планами».
Выступать она не умела, сильно путалась, говорила какие-то шаблонные, свойственные «людям искусства» слова: «где-то по большому счету» и «волнительно» вместо «волнующе» – и произносила прилагательные мхатовским говорком, то есть так, как ни в жизни, ни на экране никогда не говорила, а потом и совсем потеряла нить мысли, покраснела, кляня себя, но юношеские лица в зале были так веселы и добры, что в конечном счете все сошло хорошо, всем она, как всегда, понравилась.
Потом ее окружили здоровые, спортивные парни и девушки с высокими прическами, отбили от любителей автографов и повели по всему институту, гордясь, показывали ничем не примечательные аудитории и залы. Помещение было не выдающееся, только сам институт был выдающимся.
В конце длинного пустого коридора она увидела Олега. Он разглядывал какой-то стенд. Он повернулся к приближающейся толпе и улыбнулся.
– А вот наш деятель! – засмеялись студенты.
– В самом деле он крупный деятель? – спросила Таня.
– У! – засмеялись студенты. – Большой человек Бэ Чэ!
– Мне что-то не верится, – сказала она.
Студенты зашумели, показывая на Олега.
– Лучший и выдающийся!
– Светлая голова!
– Железные нервы!
– Высшие баллы!
– А какие манеры!
– А элегантность!
– Вождь!
– Титан!
– Организатор и вдохновитель!
– Силач!
– Мощага!
– Вы можете им гордиться!
С этими криками, вроде бы и шутливыми, но почему-то неприятными для Тани, они окружили Олега. Тот молча улыбался.
Кажется, он не обращал внимания на эти шутки. Таня кивнула ему.
– И никаких взысканий? – спросила она, улыбнувшись.
Какой-то очень высокий парень снял очки и, глядя не на Таню, а на Олега, проговорил:
– Как вам сказать? На первом курсе наш Олег шалил, но это в далеком прошлом…
Шутки почему-то смолкли, воцарилось секундное молчание, все смотрели на Олега и высокого. Должно быть, что-то было между ними, далекое, но незабытое. Светлыми глазами Олег взглянул на высокого. Тот недобро усмехнулся, выбрался из толпы и зашагал прочь. Олег подошел к Тане.
– Ужасно ты выступала, Танюша, – улыбаясь, сказал он.
Они все шли и шли куда-то по институту, и Олег шагал рядом, взяв ее под руку, гордый и прямой. Они вышли из института вдвоем.
– Кажется тебя не очень любят здесь, – сказала Таня.
Олег оглянулся на здание института.
– Осточертел мне этот детский сад, – проговорил он.
– Сопляки несчастные.
Они пошли через парк. Было морозно, снег скрипел под ногами, меж сосен мелькали яркие планеты.
– Я хочу пригласить тебя поужинать у нас. Я предупредил, домашние ждут, – сказал он.
Таня ответила, что зря он это сделал, она не пойдет.
– Оставьте меня, Олег, пожалуйста, – попросила она.
Лопнуло тогда его напряженное спокойствие, и, чуть не крича, он стал уверять, что измучился без нее уже окончательно, что дальше так не может продолжаться, что она перевернула всю его жизнь.
– Да пойми же ты, наконец, что я в тебя влюблен! – вскричал он.
Она ответила, что ничем не может ему помочь. Они шли по мохнатым лунным теням, по пятнам сверкающего лунного снега.
– Сириус? – спросила она, показав на созвездие.
Он закричал, что Сириус, что это гнусно, жестоко, что для всех у нее есть жалость, кроме него. И неужели из-за того дикого, нелепого случая, в котором никто из них совсем не виноват…
– Послушай, оставь ты меня. Разве ты не видишь – ночь-то какая, – сказала она.
Он повернулся и побежал назад, яростно и легко унесся от нее по аллее.
Луна была с маленькой, еле заметной ущербинкой. Она огибала сосны, вежливо плыла над Таней, пока не спряталась в елках.
Таня остановилась, чтобы разглядеть планеты. Парк кончался, уже был виден трамвай и огоньки такси.
Таня побежала, ей почудилось вдруг, что на трамвайной остановке может оказаться Марвич. Так ей всю зиму казалось – вот-вот из-за угла вывернет Валька в своем обшарпанном пальто.
Ах, да, теперь ведь он новое пальто себе купил. Наверное, какое-нибудь дурацкое венгерское пальто.
– Ерунда, – сказал молодой человек в темных очках другому молодому человеку в свитере. – В том фильме, о котором вы говорите, ничего нового нет. Элементарное раздвоение личности, вот и все.
Свитер стал возражать, но темные очки уже склонились к Тане.
– А вы, Таня, как считаете?
– Мне-то какое дело? – дернула Таня плечиком.
Очки одобрительно пожали ее руку.
– Вы очень умны. Я много слышал о вас. Очень хочу стать вашим другом.
– Хорошо, подружимся, – сказала Таня и ушла с Мишей.
Начались звонки, и все повалили в зал. Полчаса ушло на представление группы. Павлик не жалел эпитетов для всех, он сказал, что переживал свою вторую молодость, работая с этим коллективом. Коллектив раскланивался и улыбался, вспоминая дожди и солнце, и как ругались, и как мирились, и как чудно было.
– А теперь мы покажем вам нашу скромную ленту, – сказал Павлик.
Коллектив сошел с эстрады в зал. Танино кресло оказалось рядом с автором. Автор хорохорился, косил правым глазом на какого-то критика, иронически улыбался и шептал Тане на ухо:
«Провал, Танька! Полный провал!»
Погас свет, и потекла знакомая музыка, и потекли сто раз виденные кадры пролога, потом титры…
– Правда, приятно? – шепнул автор. – Все-таки приятно.
Послушай, Таня, между нами какая-то двусмысленность, ты не находишь? Может быть, ты думала, что я ухаживаю за тобой, так это ошибка. Я ведь, знаешь… Я хотел бы с тобой дружить. Ну, конечно, не как парень с парнем, но все-таки, чтобы между нами были простые, ясные отношения.
– Да отстаньте вы все от меня! – вдруг почти громко воскликнула Таня.
Автор дернулся и затих.
«Ой, как я плохо играю! – думала Таня, глядя на экран. – Жуть! Фу! Побежала, побежала, дурища, бездарь! Что во мне от таланта? Ноги у меня талантливые, вот и все. А мало ли девчонок с длинными ногами? Ну, зачем нужен был этот план? Уставилась бараньими глазами! А что от меня требовалось? В сценарии была красивая девушка, вот я и играла красивую девушку. Ну, поплакала разок, ну, поругалась. Так всю жизнь я буду играть „красивых девушек“. Веселое амплуа! Что толку? Может, когда состарюсь, только тогда и сыграю по-настоящему. Если будут меня еще снимать. А я хочу сейчас играть и сыграю еще, не думайте! Я сыграю трагическую роль, если ее кто-нибудь напишет. Напишут ее для тебя, как же, дожидайся! Я глупая, я мало читаю, вон в „Современнике“ девки какие умные! Я теперь книжки буду читать, вот что!»
Таня, конечно, напрасно так убивалась. Играла она вовсе неплохо, может быть, даже и хорошо, и все в этом фильме было неплохо, а может быть, даже и хорошо, все было на «современном уровне», все на месте, кроме, разумеется, действия. Действия вот не было, к сожалению. Показана была симпатичная жизнь на симпатичных ландшафтах, ну, естественно, и разные передряги, но не такие уж страшные – короче говоря, поиски места в жизни.
Побежал знакомый и милый прибалтийский пейзаж: сосны, длинные пляжи, черепичные крыши маленького городка, – и вдруг появилась на несколько секунд темная и узкая, как щель, улица Лабораториум, и четыре башни, а та башня… Таня не видела раньше смонтированного целиком фильма и не знала, что здесь есть это место, и, когда улица Лабораториум исчезла, ей захотелось крикнуть: «Остановитесь, остановитесь и больше ничего не показывайте!»
Но все это быстро промелькнуло. Она закрыла глаза, и, как будто во сне, ей захотелось ринуться в эту темную расселину, чтобы промчаться насквозь и вылететь с другой стороны.
Она побежала по булыжнику, перепрыгивая через разбитые горшки, сломанные ящики, осколки посуды, через нечистоты, через дымящиеся кучи тряпья, но в конце улицы стоял железный звон: стражник, огромный, бочкообразный, самовароподобный, закрыл собою выход, положив суставчатую руку на крышу башни. Тогда она обернулась – улица мгновенно умылась дождем, блестел булыжник, из ниши торчали ботинки Марвича, в глубине теплилась его сигарета. Был десятый час, где-то вблизи пело радио, доносились гудки из порта. Марвич вылез чумазый и смешной. Они взялись за руки и легко побежали по улице своих юношеских химер, по блаженной памяти улицы Лабораториум, на вокзал за билетами.
В зале послышался смех, взлетели легкомысленные аплодисменты.
– Смеются, – шепнул автор. – Смеются там, где надо.
Таня посмотрела вдоль ряда. Вся их группа сидела с блаженными улыбками. Это уж всегда так: как бы ни собачились в ходе производства, к концу картины вся группа убеждена в том, что сделан шедевр. К тому же у всех приятные воспоминания о натурных съемках, о том городе.
