Томас Хьюз - Школьные годы Тома Брауна
— Всё равно это лучше, чем идти второй раз, — заметил Головастик. — А пришлось бы, если бы они нас поймали.
К тому времени, как прозвенел колокольчик на молитву, Том и все его новые товарищи спустились вниз, одетые во всё самое лучшее, и он впервые с удовлетворением ответил «Здесь», когда назвали его фамилию, потому что староста, дежуривший на этой неделе, уже внёс её в самый конец списка. А потом был завтрак и прогулка по большому школьному двору и по городу вместе с Истом, хромота которого становилась заметной лишь тогда, когда нужно было исполнять обязанности фага. Так они скоротали время до службы в часовне.
Было ясное ноябрьское утро, и школьный двор быстро наполнялся мальчиками всех возрастов, которые прогуливались по траве или по гравийной дорожке группками по два — три человека. Ист, по-прежнему исполнявший обязанности чичероне, показывал Тому всех выдающихся личностей, которые попадались им на пути: там был Осберт, который мог добросить крикетный мяч с малой площадки через деревья с грачами до самой стены Доктора; Грей, получивший стипендию Бэллиол-колледжа и (что казалось Исту гораздо более важным) заработавший тем самым для всей школы полувыходной; Торн, пробежавший десять миль за час и две минуты; Блэк, который выстоял против вожака городских в последней драке с хамами. Были там и многие другие герои, которыми восхищались тогда и от которых ныне не осталось и следов былой славы; и сегодняшний четвероклассник, читая их имена, грубо вырезанные на старых столах в холле или написанные на большом буфете (если эти столы и буфеты до сих пор ещё существуют), раздумывает, что это были за мальчики и какими они были. Та же участь ждёт и самого раздумывающего, каковы бы ни были его достижения в учёбе, футболе или крикете. Два-три года, не больше, — а потом постоянно прибывающая благословенная волна сотрёт ваши имена так же, как стёрла наши. Ну и что из того? Играйте в свои игры и делайте своё дело, и предоставьте воспоминаниям самим заботиться о себе.
Без четверти одиннадцать начал звонить колокол в часовне; Том пришёл в числе первых, занял место в самом нижнем ряду и смотрел, как входили и занимали свои места все остальные мальчики, заполняя ряд за рядом; потом безо всякого успеха попробовал перевести надпись над дверью на греческом языке и наблюдал за учителями, занимавшими свои места на возвышении в самом конце, пытаясь угадать, который из них окажется его господином и повелителем. А потом двери закрыли, вошёл Доктор в рясе, и началась служба, которая, однако, не произвела на него большого впечатления, потому что чувство новизны и любопытства было слишком сильно. Мальчик, сидевший рядом с ним, выцарапывал своё имя на дубовой панели, и он не мог удержаться, чтобы не посмотреть, что это за имя и хорошо ли оно выцарапывается; а мальчик, сидевший с другой стороны, заснул и всё время падал на Тома; и хотя многие ребята даже в этой части школы слушали внимательно и серьёзно, в целом атмосферу нельзя было назвать благочестивой, и, когда он снова вышел во двор, у него не было чувства, что он только что побывал в церкви.
Но во время службы во второй половине дня было совсем иначе. После обеда он писал письмо домой матери, и поэтому настроение у него было куда более подходящим; к тому же первое любопытство прошло, и он мог следить за службой намного внимательней. Когда после молитвы пели гимн, а в часовне уже начинало темнеть, он почувствовал, что благоговеет по-настоящему. А потом настало великое событие в его жизни, как и в жизни любого, кто учился в те дни в Рагби, — первая проповедь Доктора.
Эту сцену уже описывали более искусные перья, чем моё. Дубовая кафедра, одиноко возвышающаяся над рядами школы. Величественная фигура, горящий взгляд, голос, — то мягкий, как нижние тона флейты, то ясный и призывный, как звук трубы, — того, кто всходил на эту кафедру каждое воскресенье, чтобы свидетельствовать за Господа своего и умолять именем Его, — именем Царя праведности, любви и вечного блаженства, дух которого воодушевлял его и от имени которого он говорил. Длинные ряды юных лиц, поднимающиеся ярус за ярусом до самого конца часовни, начиная с малыша, который только недавно расстался с матерью, до молодого человека, полного сознания своих сил, который выходит из школы в большой мир на следующей неделе. Это было торжественное и величественное зрелище, и особенно в это время года, когда источником света служили только свечи на кафедре и у мест дежурных старост, а всё остальное пространство часовни было погружено в мягкие сумерки, которые сгущались до темноты на верхней галерее за органом.
Но что же на самом деле так захватывало эти три сотни мальчишек и вытаскивало каждого из своей скорлупы, хотели они того или нет, на двадцать минут после обеда каждое воскресенье? Да, конечно, всегда находились мальчики, рассеянные там и сям по всей школе, которые были готовы понимать и сердцем, и умом даже самые глубокие и мудрые слова, которые там звучали. Но таких всегда было меньшинство, обычно совсем малочисленное, а часто настолько маленькое, что их можно было пересчитать по пальцам одной руки. Что же так трогало и захватывало нас, остальные три сотни бесшабашных, ребячливых мальчишек, которые всем сердцем боялись Доктора, а кроме Доктора — очень мало чего на небе и на земле; которые больше думали о своей школьной компании, чем о Церкви Христовой, и ставили традиции Рагби и мнение других мальчиков выше, чем Божьи заповеди? Мы не понимали и половины того, что он говорил; мы не знали ни самих себя, ни тех, кто нас окружает, ни сколько веры, надежды и любви нужно для того, чтобы это узнать. Но мы слушали, как слушают все мальчишки, когда они в подходящем настроении (да и взрослые, собственно говоря, тоже), человека, который, как мы чувствовали, всеми своими силами, и сердцем, и душой борется со всем трусливым, подлым и неправедным, что было в нашем маленьком мирке. Это не был холодный и ясный голос, раздающий советы и предостережения с заоблачных высот тем, кто грешит и страдает внизу, но тёплый и живой голос того, кто сражается за нас и рядом с нами и призывает нас помочь ему, себе и друг другу. И вот так, мало-помалу, медленно, но верно, перед мальчиком постепенно приоткрывался смысл его жизни; то, что жизнь — это не рай для дураков и лентяев, в который он попал по чистой случайности, но поле битвы, которая не прекращается с незапамятных времён, и что зрителей тут нет, и даже самые юные должны выбрать, на какой они стороне, а ставкой в этой борьбе будет жизнь или смерть. А тот, кто будил в них сознание этого, сам показывал им каждым своим словом, сказанным с кафедры, и всей своей каждодневной жизнью, как нужно сражаться в этой битве, и стоял перед ними, как товарищ по оружию и предводитель отряда. Очень подходящий предводитель для армии мальчишек, не знающий сомнений и неуверенности; пусть кто угодно сдаётся или заключает перемирие, — он будет сражаться до конца, до последнего дыхания и последней капли крови. И это чувствовал каждый мальчишка. Другие стороны его характера, конечно, тоже оказывали влияние на некоторых ребят, но именно эта его непримиримость и неустрашимое мужество находили дорогу к сердцам основной массы тех, на ком он оставил свой след и заставил поверить сначала в себя, а потом — в своего Господина.
Это качество больше, чем какое-либо другое, трогало таких мальчиков, как наш герой, в котором не было ничего выдающегося, кроме чрезмерного ребячества, под которым я подразумеваю животную жизнь в наивысшем её проявлении, природное добродушие, ненависть к подлости и несправедливости, добрые побуждения и количество легкомыслия, достаточное, чтобы потопить трёхпалубный корабль. В течение двух последующих лет ещё не было ясно, пойдёт ли ему, в конце концов, пребывание в школе на пользу или во вред, потому что постоянные цели и принципы в нём ещё не наметились; но, каковы бы ни были его прегрешения за неделю, он едва ли хоть раз вышел воскресным вечером из часовни без серьёзного решения быть на стороне Доктора и чувства, что только трусость (воплощение всех остальных грехов для такого мальчишки) удерживает его от того, чтобы поступать так постоянно.
На следующий день Тома поместили в третий класс, и он приступил к занятиям в уголке большого школьного здания. Учёба давалась ему легко, потому что он был хорошо подготовлен и назубок знал грамматику; а так как в этом классе у него не было закадычного друга вроде Иста, который отвлекал бы его от занятий (Ист и все его товарищи по Школьному корпусу были в следующем классе — младшем четвёртом), то вскоре он приобрёл себе блестящую репутацию у учителя, который сказал, что его поместили слишком низко, и пообещал перевести в следующий класс в конце полугодия. Так что в школе у него всё шло хорошо, и он писал матери письма в самых радужных выражениях, сообщая о своих успехах и несказанных удовольствиях публичной школы.
