Любен Каравелов - Болгары старого времени
Вскоре к «концерту», исполняемому спящими, присоединился тонкий, пронзительный присвист, вырывающийся из больной груди Странджи. Сон хотя бы на короткое время успокаивал этих измученных бедностью людей, их ввалившиеся от бессонных ночей и усталости глаза, вечно голодные желудки, натруженные и израненные в скитаниях ноги. Для несчастных, всеми отверженных борцов за свободу своего отечества завтрашний день был началом новых бедствий, новой борьбы за существование, новых душевных терзаний при виде той роскоши и богатства, которые встречались на каждом шагу в этом красивом румынском городе. До каких же пор будет продолжаться такая жизнь? Что станут они делать в этой чужой стране? Когда, наконец, увидят свои семьи, своих милых жен, старых матерей? Болгария для них закрыта. Румыния оказывает им гостеприимство, но подобное тому, какое дает пустынный берег потерпевшим крушение, выброшенным бурей мореплавателям. Среди людей они были как в пустыне. Жилища, лавки, кошельки — все это было не для них. Они жили лишь подаянием таких же бедняков, и то непостоянным. Голодные дни стали для них обычным, неизбежным явлением. Правда, время от времени — за гроши или за кусок хлеба — они работали поденщиками, но далеко не все. Только немногим из них удалось пристроиться к какой-нибудь скромной торговлишке. Среди хэшей встречались и пекари, и кабатчики, и мелкие торговцы, но множество беженцев, которых становилось все больше, не находило работы. Один студент русского университета, недавно изгнанный из Болгарии, купил себе старую клячу и разъезжал по браилским улицам, продавая дунайскую воду. Двое бывших учителей, бежавших из Диарбекира{40}, торговали на площади лимонадом. Но, вскоре они лишились и этого заработка, не выдержав непосильного налога, назначенного городским управлением за право торговли. Голод и нищета всюду преследовали отверженных.
Приходилось выбирать одно из двух, чтобы не умереть с голоду: переправиться с оружием в руках в Болгарию и погибнуть на Стара-планине или виселице или воровать. Но Тотю уже почил на лаврах. Панайот{41} благоденствовал в Сербии, а Хаджи Димитр давно погиб на Бузлудже. Об этом знали только несколько крестьян да горные птицы. Оставалось одно: красть. Но в румынских тюрьмах уже томились болгарские герои. Героев сделали теперь жуликами. Балканских орлов заперли в клетки. Это был новый класс голодных пролетариев, одетых в лохмотья, но превознесенных подвигами и увенчанных славою. Да, за этими грязными лохмотьями на плечах скитальцев скрывалась слава, величайшая слава, непризнанная и заклейменная презрением. Хэши часто ходили на дунайский берег и всматривались в зеленые холмы Болгарии. Вот она там улыбается им, зовет их, говорит с ними, манит их своим небом, родными очагами, будит воспоминания и мечты… Величаво и спокойно синеет Дунай, но им он кажется ручейком. Один шаг — и они на родине! Крикнуть — и она услышит их! Как близко — и как далеко! О Болгария, никогда ты не была так дорога нам, как теперь, когда мы стали изгнанниками! Никогда ты не была так необходима нам, как сейчас, когда мы лишились тебя!
Брычков спал. Его мучили странные, фантастические сны. Живые герои повстанческих отрядов являлись ему в грезах. Вот Странджа поднимает свое знамя над Балканами и кричит кому-то: «Держись, ребята!» И тут же Македонский поджигает турецкий сарай и перерубает пополам турка и турчанку. А Балканы колышутся, леса шумят, ветры бушуют и выстрелы гремят среди буков. Вот чья-то голова со львом на шапке показалась из-за дерева и скрылась. Грянул выстрел, другой, третий… еще и еще… и весь буковый лес застонал, загудел… А сердце стучит, стучит, вот-вот разорвется. Появляется Хаджи Димитр, точь-в-точь такой, как на картине. С мечом в руке он ведет вперед свою дружину. Куда он стремится, такой грозный и красивый? Грянул выстрел… Он падает… Обливается кровью. Потом дым, облака, отряд, превратившись в бесплотных духов, кружится, кружится по небу, и все исчезает.
Проснувшись рано утром, Брычков долго не мог прийти в себя. Наконец понял, что он вовсе не с балканских ущельях. На нарах спали только двое. Странджа поднялся раньше всех, подмел пол и поставил кофейник на огонь. Македонский расхаживал большими шагами по корчме и курил. Он уже успел выпить в долг у старого знаменосца две рюмки водки.
— Брычков, — сказал Македонский, подойдя к нарам, — вставай, пойдем пить кофе у Ламбри. А феску эту брось, куда-нибудь или лучше подари Страндже.
Брычков встал, наскоро умылся, оделся и вышел из подвала, захватив старую, потрепанную шляпу, вытащенную Странджей из сундука.
Они выбрались на улицу, где уже громыхали коляски и пролетки и сновали многочисленные утренние прохожие. Вскоре они вошли в просторную, чадную и прокуренную кофейню. Здесь прежде всего бросались в глаза развешанные в изобилии литографии, изображавшие знаменитые битвы греческих повстанцев и подвиги болгарских дружин. На самом видном месте висели портреты греческой королевской четы и Раковского{42}. Едва друзья уселись за столик пить кофе, как их окружили мужчины, по виду такие же бродяги, как они, чем-то напоминавшие греческих поликаров{43}. Разговор начался с новостей о Болгарии и кончился игрой в карты. Обрадованный неожиданной встречей с болгарами в этой чужой стране, Брычков согласился на предложение Македонского сыграть по одному франку в карты. Он уже выиграл несколько раз подряд, но Македонский все еще придерживал деньги в кармане. Он злился, сквернословил по-румынски и даже ругал Мидхад-пашу{44}, с размаху бросая карты, когда ему не везло.
Наклонившись к Брычкову, Хаджня шепнул ему на ухо:
— Не играй с Македонским, он тебя, обчистит.
Брычков кивнул головой, но продолжал играть с еще большим ожесточением.
— Что ж ты не кладешь деньги на стол? За тобой уже одиннадцать франков, — напомнил он Македонскому.
— Они, брат, при мне… Слава богу, я человек честный, — ответил Македонский, сдавая карты.
Но вдруг игра приняла другой оборот. Македонскому повезло. Брычков злился. Быстро отыгравшись, Македонский начал выигрывать.
Хаджия смотрел на Брычкова с сожалением.
Брычков продолжал играть. Он весь вспотел. У него уже вылетело два золотых. Оставалось всего-навсего пять франков. Он поставил их сразу. Македонский выиграл. Брычков остался без гроша. Македонский взглянул на стенные часы.
— Одиннадцать, — сказал он. — Пойдем обедать!
— Да ведь мне не на что, — смущенно пробормотал Брычков.
— Я угощу тебя, не беспокойся! Что мое — то твое! Здесь, в Румынии, такой обычай. Я тебя не оставлю. Ты на чужбине…
Этот человек имел какое-то странное влияние на Брычкова. Его уверенность, насмешливый, лукавый взгляд и беспечное отношение к жизни покорили Брычкова, и он, не задумываясь, последовал за Македонским и Хаджией.
IIIДрузья вернулись в корчму знаменосца.
Странджа уже приготовил обед для своих обычных гостей — хэшей. Из только что снятой с огня большой кастрюли с фасолью шел густой пар. Не хватало лишь посетителей. Вскоре они стали появляться один за другим, и длинный стол посреди корчмы окружили изголодавшиеся люди. Вооружившись ложками, они терпеливо ждали, пока Странджа наполнит миски. За стол уселись и все наши вчерашние знакомые. Наконец обед начался. Люди шумно хлебали, чавкали, насыщаясь пищей. Завязалась оживленная беседа. Обсуждали политические новости, говорили о взломе в эту ночь кассы у какого-то торговца, о «народных тиранах», о недавно приехавшем из Мачина богатом турке, которого необходимо убрать, о боях в Болгарии позапрошлой весной, о скупости чорбаджий. Все, кроме Брычкова, принимали живое участие в этих интересных разговорах. После нескольких стаканов дешевого кислого вина, поданного Странджей, у хэшей разгорелись глаза и речи стали возбужденнее. Все чаще раздавались проклятия и брань. Теперь они уже обрушились на какого-то болгарина и раздраженно спорили, перебивая друг друга.
— Не будь я Станчо Дерибея, если я не распорю ему его раздутое пузо! — кричал здоровенный детина, с ожесточением прожевывая пищу.
— Скупердяй проклятый! Гроша ломаного от него не получишь. С голоду нас уморить хочет… Уж я его выпотрошу, попадись он мне на глаза! — волновался чернобородый мужчина, угрожающе размахивая вилкой.
— Слышали? Это чорбаджии кормятся потом и кровью бедняков! Так вот я говорю вам: прежде чем турок уничтожать, надо перерезать всех чорбаджии. Другого выхода нет! — кричал третий, ярый почитатель «Свободы»{45}.
— Ишь какой, — вмешался еще один, — поработай-ка, попотей сам, а тогда уж ярись на других… Или ты думаешь, что чорбаджии для того наживают деньги, чтоб высыпать их Петко Мравке за пазуху?!
Удивленно взглянув на человека, который осмелился так дерзко задеть его, Петко Мравка вспылил:
