Песнь Бернадетте. Черная месса - Франц Верфель
Черный ужас охватил Леонида. Но в этом мраке мерцало неясное светлое пятно. Оно увеличивалось. Оно доросло до мысли, которая никогда еще не осеняла столь мало верующего человека: иметь сына – дело нешуточное. Только благодаря ребенку человек полностью увязает в мире, в безжалостной цепи причин и следствий. Становится ответственным. Обретает не только продолжение своей жизни, но и смерть, ложь, боль, вину. Вину прежде всего! «Призна́ю ли я себя ответственным за судьбу молодого человека или нет, я не изменю действительности. Я могу спрятаться от него. Но не могу от него убежать. Что-то случится», – рассеянно шептал Леонид, проникаясь поразительной ясностью.
За воротами парка он нетерпеливым кивком подозвал такси:
– В Министерство образования.
Пока в нем росло мужественное решение, он невидящим взглядом вперивался в немного проясневшую даль.
Глава четвертая
Леонид сражается ради сына
Как только Леонид вошел в здание, ему сообщили, что в десять минут двенадцатого господин министр ждет его в красном салоне. Заведующий отделом невнимательно посмотрел на секретаря и ничего не ответил. После странной короткой паузы молодой служащий с мягким нажимом положил на письменный стол папку. Видимо, предположил он с подобающей ему скромностью, предстоит совещание о назначении глав вакантных кафедр в высшей школе. В этой папке господин заведующий найдет необходимый ему материал.
– Благодарю, друг мой, – сказал Леонид, не удостоив папку взглядом.
Помедлив, секретарь скрылся. Он ожидал, что начальник, как обычно, при нем просмотрит бумаги, о чем-то спросит и сделает пометки, чтобы не оказаться неподготовленным, явившись к министру с докладом. Но сегодня Леонид об этом не думал.
Как и к другим высокопоставленным чиновникам, к господам министрам заведующий отделом не питал особого уважения. Они ведь менялись при взаимодействии политических сил, он же и его коллеги оставались на своих местах. Министры от партий возносились на гребне волны и снова падали в пучину; болтая руками в воздухе, пловцы отчаянно цеплялись за обломки разбившегося судна. У них не было правильного представления о ходе дел, тонкого понимания священных правил игры самодовлеющей бюрократии. Это была жалкая кучка пошлых надоедливых простаков, которые не учились ничему другому, кроме как напрягать голос на массовых сборищах и вторгаться через задние двери в солидные учреждения, пристраивая своих товарищей по партии и их родственников. Леонид же и ему подобные годами учились управлять, – так музыкант изучает контрапункт, постоянно упражняясь в течение многих лет. Они обладали тонким чутьем к тысяче нюансов управления и принятия решений. На их взгляд, министры были политическими марионетками, согласно духу времени игравшими диктаторов. Но заведующие отделами бросали на этих тиранов свою неподвижную тень. В заведующих нуждались, в их руках были все нити, какие бы партийные помои ни заливали учреждение. С напыщенным высокомерием мандаринов они держались на заднем плане. Они презирали публичность, газеты, фимиам героям дня; Леонид – больше других: он был богат и независим.
Он отодвинул папку подальше, вскочил и стал расхаживать широкими шагами по своему большому кабинету. Все же какая сила вливалась в его душу из этого делового помещения! Здесь было его царство, здесь, а не в роскошном доме Амелии. Массивный, ничем не заставленный стол – это выглядело очень благородно, – два красных, обитых гладкой кожей кресла; книжная полка с греко-римскими классиками и – бог знает почему! – филологическими журналами отца; шкафы с деловыми бумагами, высокие окна, камин с позолоченными стенными часами эпохи Венского конгресса[121], на стенах – потемневшие от времени портреты давно забытых эрцгерцогов и министров; все эти потертые вещи из придворного хранилища мебели были опорой для его расстроенных чувств. Полной грудью вдохнул он достоинство этой комнаты вместе с пылью. Решение принято без права отзыва. Еще сегодня он скажет жене всю правду. Да! За столом! Лучше всего – за десертом или черным кофе. Как политик, подготавливающий речь, он слышал сам себя внутренним слухом.
– Если ты не против, радость моя, посиди за столом еще немного. Не пугайся; кое-что гнетет мою душу много лет. До сегодняшнего дня мне просто не хватало мужества; ты знаешь меня, Амелия, – я вытерплю все, кроме скандала, бури чувств, катастрофы; я не могу видеть, как ты страдаешь… Я люблю тебя так же, как любил всегда, и всегда любил тебя так, как люблю сейчас. Хотя я – ты знаешь! – избегаю патетики, наш брак – святое в моей жизни. Надеюсь, что я в своей любви к тебе допускал мало ошибок. Собственно, есть одна-единственная большая вина. В твоей воле наказать меня, жестоко наказать. Я на все готов, любимая Амелия, я безропотно склоняюсь перед твоим приговором, я сделаю все – то есть покину твой дом, если ты этого потребуешь, и где-нибудь поблизости от тебя найду себе квартирку. Но прошу тебя, прежде чем судить, подумай о том, что я провинился перед тобой восемнадцать лет назад, что ни одна клеточка наших тел и ни одно движение наших душ не остались такими же, какими были тогда. Я не хочу ничего приукрашивать, но я знаю теперь, что во время нашей злосчастной разлуки я не то чтобы обманул тебя, а скорее поступил по дьявольскому принуждению. Поверь мне! Разве наш долгий счастливый брак – не живое тому доказательство? Ты знаешь, что через пять-шесть лет, если ты этого захочешь, мы отпразднуем серебряную свадьбу? К сожалению, по неопытности моей то заблуждение имело последствия. У меня есть сын, юноша семнадцати лет. Я узнал об этом только сегодня. Клянусь тебе! Пожалуйста, ни одного необдуманного слова теперь, Амелия, не решай ничего поспешно, в гневе. Сейчас я выйду из комнаты. Оставлю тебя одну.
