Ванда Василевская - Земля в ярме
— Ну, и что, и что?
— Ну, она мне все дочиста рассказала, что и как. Эта Анна, она из Рапух, под Липками. У отца был морг или два земли, да все это брату досталось, а не ей.
— Ну, и что?
— Ну, ничего. Был там в Рапухах такой Михал Каня — ты, Зоська, может, знаешь, отец как-то раз у него свинью купил.
— Не помню.
— Купил, купил, мы еще тогда обе в девках были.
— Ну, и что?
— А ничего. У этого Кани была баба, а детей у них не было, так он бабу прогнал, а эту Анну и взял к себе.
— Господи Исусе!
— Верно говорю, мне это Веселовская рассказала. А уж она-то знает, потому что оттуда до Рапух ближе, чем от нас до Мацькова. А этот самый Каня свиней всегда в Липки возил.
— Ну, и что? И что же?
— Да ничего. Жила она с ним года два, а то и больше. А потом клал этот Каня свиней на телегу, надорвался и помер, месяца два тому уж будет. Ну, как помер, пришла его баба с братьями, да и прогнала эту Анну. Она уж с пузом была, а они ее прогнали да еще на дорогу тумаков надавали. Ну, она собралась, да и пошла.
— Боже милостивый!
— Ну, тут она к нам и пришла, и родила на дороге. Вот оно как!
Запыхавшаяся Ройчиха передохнула и торжествующе оглядела заслушавшихся женщин.
— Так ее, с пустыми руками, и выгнали?
— А как же еще? Что у нее там было что-нибудь свое, что ли? Ничего. По всей справедливости жене все полагалось.
— А этот Каня зажиточный был?
— Ну а как же? Свиньями торговал, да и земли у него уйма. И дом, Веселовская говорила, каменный.
— И все это теперь его бабе?
— Все дочиста! Детей-то ведь у них не было.
— Анна-то и так за эти два года небось сладко поела.
— А теперь вот так, на все четыре стороны…
— И правильно! Надо было ей еще всыпать получше! Это что же такое? К женатому пошла. Знала ведь небось, что у него баба есть!
— Люди, люди! Что делается-то! Так без стыда и совести с женатым и жила?
— Так и жила.
— И баба его так ей и позволила?
— А что ей было делать? Только когда помер, она назад на свое хозяйство воротилась…
— И дом, говоришь, каменный?
— А как же! Веселовская говорила.
Они качали головами, без конца дивясь.
— В каменном дому жила, а вот теперь как довелось!
— На дороге рожать.
— Кабы этот Каня жив был, она бы и до сих пор как барыня ходила!
— Еще и почище. Потому ведь ребенок родился бы, а этот Каня страсть как за детьми убивался, через это и свою-то прогнал.
— Люди, люди добрые!
— А говорили, будто это от городского барина, что на дачу приехал.
— Никакой не барин! Михал Каня из Рапух, и все!
— Вот оно как бывает на свете…
Ройчиха выглянула за дверь и вдруг спохватилась.
— Господи Исусе, я сижу да сижу, а тут уж и вечер совсем. Надо домой бежать! Зоська, приходи же завтра лен полоть.
— Приду, только чуть попозже, как дома уберусь.
— Пусть хоть и попозже, только наверняка.
— Приду, приду, еще и Сташекову бабу прихвачу.
— Ну вот и хорошо, милая ты моя.
Она торопливо вышла, за ней Галинская и Юзефиха. Мгновение спустя из сада и от избы Галинских раздавалось:
— Катерина, иди-ка сюда, милая, что я тебе скажу-то!
— Казимирчиха, слышали?
— Зоська, что тебе Ройчиха говорила?
Шелестом, шорохом, шепотом понеслась новость по деревне. Бабы шептались по задворкам, под ивовыми плетнями поеденных червями садиков. Рты разевали от удивления, звонко всплескивали загрубевшими от работы руками.
— Боже милостивый!
— Батюшки!
— Люди, что делается!
Анна, ни о чем не зная, шла по дороге из Пыз, неся бережно завязанные в платочек четыре заработанных яйца. Неподалеку от избы Галинских она столкнулась с бабкой Плазяка, старой Агатой. Старушонка едва тащилась, подпираясь палкой. Скрюченная в дугу спина гнула ее к земле. На изборожденном тысячами морщин лице едва виднелись маленькие колючие глаза.
Она узнала Анну. Преградила ей дорогу. Анна подняла удивленные глаза.
— Добрый вечер.
Старуха оперлась трясущимися руками на палку — человеческая труха, увядший, червивый гриб. Нервные судороги подбросили ее голову. Она с усилием приподняла лицо и смачно сплюнула под ноги Анне.
Анна отскочила. Краска залила ее обычно бледные щеки. Она уперлась руками в бока и нагло крикнула в лицо старухе:
— А вы-то что? Мешаю я вам? Завидки вас берут, что вы уже сами не можете, что вы уже старый труп, гниль вонючая? Не беспокойтесь, знают еще тут люди, как вас, бывало, отец палкой лупил, когда вы за парнями бегали! Не с одним небось переспали… Не беспокойтесь, всем известно, что ваш первенький-то незаконный был. Потаскухой были, только и всего! И чтоб вы больше не смели меня задевать, не то попомните!
От Галинских выскочила Рузя.
— Рузька, что это там?
— А это Анна с Агатой ссорится.
— Глядите, она еще на деревенских рот разевать будет!
Возле изб зароились бабы. Но Анна прошла, высоко подняв голову, хотя сердце ее тревожно колотилось в груди и она чувствовала в нем мучительные, перехватывающие дыхание уколы. Это случалось с ней все чаще.
— Глядите, какая барыня!
— Притащилась к нам невесть откуда, а теперь, вместо того чтобы тихо сидеть, еще на людей кидается!
— Да прогнать шлюху из деревни, и все!
Далеко разлетались бранные слова. Анна не обернулась. Больно кололо сердце. Она стиснула кулаки и шла, не ускоряя шага.
Сначала все в ней разлилось бессильной обидой, глухим, мучительным сердцебиением, готовыми брызнуть из-под набухших век слезами. Но потом стала закипать глухая злоба. Ей вспоминалось все. Все мелкие обиды нанизывались одна за другой, и она перебирала их, словно четки, все запомнившими пальцами. Если бы Михал не умер, господи! Она сидела бы сейчас в каменном доме, хозяйкой, как и другие, а то и получше других, потому что хозяйство-то было побольше. Коровы, лошади, овцы, а сколько поросят, сколько кур, господи Исусе! И помидоры в огороде, и вишни, сладкие как сахар, крупные, каких тут и нет нигде, и георгины под окнами — и все это было ее, Анны, и этого ребенка, что должен был появиться на свет. Но Михал не дождался. Ребенок лежит под тряпьем в подаренной из милости колыбели, а бабы травят ее, как бешеную собаку. Ведь ни одна не преминула походя кольнуть ее взглядом, уязвить злым словечком, глумливо засмеяться. Даже если которая и давала ей заработать или приносила чуточку молока или мяса, как Матусиха, то ведь только затем, чтобы что-нибудь подсмотреть, подслушать, разнюхать и разнести потом по всей деревне. Между тем сами они не такие уж святые, кое-что было известно и о них. Но ее всякая считала последней из последних. А не могла ведь она выйти замуж за Михала Каню, венчаться с ним в костеле, — у него была жена. Старая, худая, злющая баба, которая теперь сидит в каменном доме, доит Пеструшку, Буренку, Пегашку и Калину, надо всем властвует. Ох, выгнали ее, безо всего выгнали на дорогу. Даже то, что она принесла с собой из отцовского дома, даже то, что Михал купил ей из одежи — и то отняли, хотя ведь на это-то она имела право. Выгнали, хотя знали, что уже подходит ее время и что ей некуда идти, разве что на отцову могилу, на кладбище, потому что не к невестке же, которая вечно ей завидовала и не могла простить, что ей так хорошо живется с Михалом. Но здесь! Здесь она ведь никому ничего дурного не сделала, никого не обидела. А ребятишки швыряли в нее камнями, когда она в муках упала на дороге, и так уж потом без устали сыпались на нее эти камни, хотя она старалась никому не становиться поперек дороги — лишь бы как-нибудь выжить, лишь бы прокормить ребенка, который Михаловыми глазами смотрел на нее из колыбели.
Постепенно слезы обсохли, запеклись злобой в сердце. Злобой на всех — на ребятишек на дороге, у которых когда-то были свои колыбели и которым не приходилось теперь прикрываться дареным тряпьем; на женщин — молодых и старых, завистливых, ехидных, скупых, жалевших ей даже деревенского воздуха, которым она дышала. Меньше злилась она на мужчин — эти все же были в сто раз лучше баб.
Она высоко задирала нос, проходя по деревне, и огрызалась на каждое слово. Иной раз она сама поражалась, откуда это у нее. Ведь прежде она не была такой, прежде она ни с кем не ссорилась. Ни в отцовском доме, ни потом, когда жила с Михалом. Невестке и той никогда дурного слова не сказала. А теперь злые слова приходили неведомо откуда, вырывались одно за другим, полон рот был ими. Она знала, чего опасаются бабы, и наслаждалась вовсю. Веселой шуткой, кокетливой улыбкой, задорным словцом Анна будила в сердцах жен страх и подозрения. Она уже перестала плакать над тем, что случилось тогда, в серебряную ночь, когда пришел сын вдовы из Ружанки. А пусть! Почему это именно она должна быть такой хорошей, такой святой, так от всего отказываться? Она и минуты не сопротивлялась, когда заметила, что Янович благосклонно на нее поглядывает. Стар он, это верно. Но зато пользуется уважением в деревне, с ним вынуждены считаться. И из лавки ей иной раз что-нибудь принесет. Теперь она уже не испытывала такого голода. А что бабы станут языки чесать, так пусть их чешут. Все равно бы судачили, так уж пусть по крайней мере не зря.
