Александр Перфильев - Когда горит снег
«Пришла ко мне вечером. Комнату снимать. Не знаю откуда она про эту комнату узнала. Беленькая такая, нежная, — гимназисточка, да и только. И вся такая хрупкая, а глаза как два огонечка светятся. Не думала я ничего про нее плохого. Сразу она мне как родная стала. Я свою дочку несколько лет назад схоронила, а муж еще в прошлую войну погиб. Так верите ли, как Лелечка появилась, словно мне Бог опять дочку послал. И она ко мне так доверчиво пришла. Ну, думаю, такая девушка не может ничего плохого сделать. Пускай живет и мне старухе будет теплее. Может по хозяйству что поможет. Устроила я ей постель в маленькой комнатке, прибрала все чистенько. Собралась в лавку пойти. А она хотела куда-то за вещами сходить. Я говорю: ты подожди, Лелечка, маленечко, пока я в лавку схожу, а пока вот тебе занавеска, повесь на окошко. А она смотрит на меня и почудилось мне, словно она плачет. Спрашиваю: ты что это? Аль что не ладно? «Нет, — говорит, — ничего, — это так» и рассмеялась. В лавке я, правда, немного замешкалась. Прихожу, когда уже смеркаться начало. Положила все покупки, думаю сейчас мы ужин сготовим. Иду в ее комнатку. Окликаю. Никто не отзывается. А я, милая, вижу плохо. Разглядела только на окне что-то темное. «Лелечка, говорю, ты что же это, никак с занавеской не можешь справиться? А она ничего не отвечает. Ну, думаю, тут что-то неладное. Подхожу, Господи Иисусе! Ножки в воздухе висят, чуть повыше подоконника. Она, бедная, занавеску собиралась повесить, а потом видит крюк… Ну, передумала и сама повесилась. Потом уже я всю жизнь ее узнала. Господи Боже мой, страсти то какие».
«Вот тебе история Лелечки. Я затаила ее в глубине… Эта боль ушла внутрь, и никогда не проходила. Потом я встретила тебя. Мы пережили много радостных минут и мне порой казалось, что история с Лелечкой, да и мое прошлое, были лишь случайными гримасами жизни, а жизнь радостна и прекрасна. Дальше, — ты знаешь сам. Как только начались наши размолвки, передо мной все чаще и чаще возникал прекрасный образ Лелечки. И в те минуты даже твое хорошее и доброе лицо начинало казаться каким-то, прости меня, двойственным, порой звериным. Ликом дьявола. Во мне рос и ширился протест против бесконечного мужского самовластия, этой успокоенной упоенности своим совершенно не оправданным превосходством. А когда я узнала о тебе многое другое, — я вспомнила:
«Никто ведь, никто не знает, что белого дома нет».
Ты понимаешь, во мне произошел какой-то перелом, отнята какая-то частица души. Не все ли равно, кто это сделал. Ты ли, или кто-нибудь другой. Когда человек теряет, что-нибудь дорогое, не все ли равно в каком месте он это потерял. Ты, я думаю, понимаешь, почему я сейчас, даже если встречу на своей дороге большого и хорошего человека, могущего мне дать что-то настоящее и яркое, все равно не могу ему обещать ни той верности, ни той преданности. Трудно дать, чего у тебя нет. Прощай.
P. S. В начале письма, я упоминала о наших друзьях. Может быть тебе упоминание о них было неприятно. Инстинктивно ты чувствовал, что они относятся ко мне иначе, чем к жене друга, хотя их и нельзя было ни в чем упрекнуть. Они оба неплохие и сердечные люди. Конечно, я для них женщина, может быть, больше чем человек или друг.
Я не люблю ни того, ни другого. Иногда мне казалось, что кто-то из них может быть моим мужем. Так хотелось порой покоя, ласковых, заботливых рук. Тот из них, что моложе, при всех своих качествах и красивой наружности, сам потерянный и беспомощный в жизни. Какие уж тут ласковые и заботливые руки? Грустная ирония: мне иногда кажется, что он даже не сможет сам вбить крюка в стену, чтобы повеситься, а должен будет попросить сделать это кого-нибудь другого.
Второй… Ты знаешь, мне больно писать о нем. Он, при его возрасте, сохранил очень много душевной свежести и ребячества. С ним мне никогда не было скучно. Он умеет красиво любить и заботиться о любимом человеке. Я вижу пред собой его лицо, временами похожее на физиономию пожилого бульдога, который потерял хозяина, не! настолько сдержан, что не может даже заплакать. Он сидит за роялем, вполоборота ко мне и играет Григовского «Пер Гинта»… Мою любимую песню Сольвейг. В нем есть что-то родственное моей душе: огромная жажда жизни, вечная молодость, не желающая мириться с годами и бесконечная грусть одаренной натуры, вечно ищущей того, чего не бывает.
Странно, что я говорю о нем в настоящем времени, между тем, как его уже нет. Он не выдержал тяжести неоправданного чувства и ушел из жизни. Тебя, я знаю, поразит это известие. Ты, вероятно, задумаешься над моей характеристикой и, со свойственной тебе прямолинейностью, скажешь: вечная молодость, ребяческая душа, огромная жажда жизни, а человек отрекается от всего и уходит. И, в конце концов, поняла. Наивысшая жажда жизни заключается в отказе от нее. Надо иметь силу уйти во время. Ты понимаешь: лучше чем кто-либо он знал: белого дома нет.
Роза и Крест
А.С.
Сегодня, накануне Троицы, все идут домой с березками. Я тоже захватил по дороге одну и бережно несу ее, вдыхая острую свежесть только что распустившихся клейких листочков.
Она невольно настраивает меня на несколько сентиментальный и меланхолический лад, совершенно не соответствующий моему возрасту стареющего и знающего цену жизни циника.
«Я давно ироничен, циничен, издерган, не верюНи в кого, ни во что, — ни в людей, ни в божественный свет.Я давно и без слез хороню за потерей потерю,Я забыл все слова, кроме очень короткого “нет”»…
Сегодня мне чужды эти когда-то искренне вырвавшиеся строки. В клейкой свежести березовых листьев есть что-то заставляющее забывать о действительности: седеющей голове, неудачно сложившейся жизни и о том, что все прожитые годы можно было бы использовать более целесообразно. Иметь, скажем, какой-то свой угол, семью, а не разбросанных по всему земному шару бывших жен, от которых не осталось даже выгоревших на солнце карточек.
Впрочем, я не могу сейчас считать себя вполне одиноким. Дома меня ждет женщина, не ставшая, правда, моей женой, но и не настолько далекая, чтобы я мог считать ее совершенно чужою.
За три года совместной жизни мы даже привязались друг к другу, как могут быть привязаны цепная собака; и будка, около которой она сидит.
Она не очень молода, но достаточно хорошо сохранилась для того, чтобы иметь, от времени до времени поклонников, пленяющихся ее искусственно деланной детскостью. Она добра, великодушна, женственно-обаятельна и упряма настолько, что убедить ее в чем-нибудь так же трудно, как сдвинуть с места гранитную скалу. Нужно взрывать динамитом.
Она вся соткана из совершенно непримиримых противоречий, в которых щепетильность, аккуратность, доходящая до абсурда, до собирания пылинок с пола находятся в резкой дисгармонии с абсолютной неспособностью к логическому мышлению. Всякий разумный довод при плохом настроении вызывает у нее гневную, истерическую вспышку, а в хорошем — шутливую, ласковую отговорку, после которой остается только развести руками, погладить головку с упрямо вздернутым хохолком и отойти с твердым намерением навсегда отказаться от подобных попыток.
Ее поклонники приводят меня в тихое бешенство. И еще больше я злюсь от того, что она искренне объясняет это мое состояние — ревностью. Но это совсем не так. Меня раздражает то, что в ней их привлекает все нарочитое, деланное несвойственное ее настоящей сущности. Эта ненужная игра в капризного ребенка, смешная в ее возрасте, жеманное кокетство, истерическая надуманная оживленность и искусственный смех могут притягивать только тупых и ограниченных людей, неспособных проникнуть немножко дальше внешней человеческой оболочки.
Но я хорошо знаю, что в глубине, под этой маской, запрятано чудесное; много и больно страдавшее человеческое сердце. Сердце, убитое неверием.
В моем представлении возникает одинокая, беспомощная женщина, уходящая зимой из собственного имения на станцию. Она не может оставаться, там, где ей не верит самый близкий человек. Это страшная вещь! Правда, в которую не верят, так легко претворяется в ложь.
Дальше — скитание по чужим людям, враждебный город, борьба за кусок хлеба и печать отверженности на лице.
Я вижу идущую по улице маленькую, больную и гордую женщину. Она не ела несколько дней, но не может сознаться в этом своим знакомым. У нее звон в ушах и противная свинцовая тяжесть во всем теле. Еще секунда, и она упадет в обморок тут же на улице… Но нет… это ничего. Надо только собраться с силами, прислониться к дому… и все пройдет. Ее только что приглашали к обеду… — Ну, нет, благодарю вас… Я уже обедала…
Это смешно! Кто же нынче не обедает в этом благополучном сытом городе?
И ведь то были знакомые, гостившие когда-то в их имении. Могут ли они представить себе, Что-нибудь подобное после виденного там богатства?
