Уильям Моэм - Сплошные прелести
Миссис Бартон Трэфорд было тогда под пятьдесят; маленькая и хрупкая, она имела довольно крупные черты лица, отчего голова казалась велика не по туловищу; свои белые кудри они причесывала под Венеру Милосскую, а в молодости, надо догадываться, была весьма хороша собой. Одевалась строго, в черный шелк, на шее носила побрякивавшие низки бисера и ракушек. По слухам, рано и неудачно вышла замуж, но теперь уже много лет жила душа в душу с Бартоном Трэфордом — чиновником министерства внутренних дел и известным специалистом по доисторическому человеку. Она производила странное впечатление — казалось, будто у нее нет костей и если надавить с обеих сторон на голень (чего уважение к ее полу, равно как выдержанное благородство ее облика никогда не позволили бы мне сделать), то пальцы встретятся. Рука ее при пожатии казалась куском трескового филе, лицо, несмотря на крупные черты, выглядело чуть ли не текучим, а когда она садилась, можно было подумать, что она без позвоночника и, словно дорогая подушка, набита лебяжьим пухом.
Все в ней было мягким: и голос, и улыбка, и смех; глаза, очень маленькие и неяркие, были мягки подобно цветам, а жесты — подобно летнему дождику. Такая необыкновенность и обаяние и делали ее замечательным другом. Этим она приобрела славу, которой теперь пользовалась. Целый свет был в курсе их дружбы с великим писателем, чья смерть несколькими годами ранее потрясла страны английского языка. Все прочли бесчисленные письма, которые он ей писал и с которыми она согласилась ознакомить публику вскоре после его кончины. Каждая страница обнажала восхищение ее красотой и уважение к ее суждениям; он не уставал повторять, сколь многим обязан ее сочувствию, ее всегдашней симпатии, ее такту, ее вкусу; и если некоторые из его излияний звучали так, что кое-кто мог счесть их неподходящими для слуха мистера Бартона Трэфорда и способными привести его в расстройство, то письмам это только прибавляло интереса. Мистер Бартон Трэфорд был, однако, выше вульгарных предрассудков (ибо беда, коль она с ним и стряслась, была из тех, что крупнейшими историческими личностями преодолевались философски) и, отложив свои исследования каменных орудий ориньяка и неолитических топоров, взялся за биографическую книгу о покойном писателе и совершенно определенно показал, сколь многими своими достижениями тот был обязан влиянию его жены.
Но интерес миссис Бартон Трэфорд к литературе, ее страсть к изящной словесности не умерли из-за того, что друг, для которого она столько сделала, вписался не без ее содействия в анналы истории. Она массу читала, замечала почти все заслуживающее внимания и быстро устанавливала личные контакты с любым молодым писателем, подававшим надежды. Она настолько прославилась, особенно после книги своего мужа, что была уверена: всякий без колебаний ответит взаимностью на ее доброе отношение. Призвание миссис Бартон Трэфорд к дружбе обязательно должно было отыскать себе выход. Если что-нибудь из свежепрочитанного производило на нее впечатление, мистер Бартон Трэфорд, сам не последний критик, посылал автору письмо с похвалами и приглашением на ленч. После ленча надо было возвращаться в министерство внутренних дел, а гость оставался побеседовать с миссис Бартон Трэфорд. Приглашались многие. В каждом из них было кое-что, но не в достаточной мере. Миссис Бартон Трэфорд обладала чутьем и доверяла ему; а чутье заставляло ее выжидать.
Она была до того осторожна, что чуть не проморгала Джаспера Гибонса. Из прошлого дошли до нас рассказы о писателях, становившихся знаменитыми за одну ночь, но в наш более осмотрительный век о подобном не слышно. Критики хотят выяснить, куда он гнет, а публику надували слишком часто, чтобы она пошла на неразумный риск. Но Джаспер Гибонс вправду достиг славы одним прыжком. Теперь он совершенно позабыт, критики, восхвалявшие его, охотно проглотили бы свои тирады, не будь те аккуратно сохранены в подшивках бесчисленных газет; и не поверишь, что первый томик его стихов всех привел в исступленный восторг. Рецензиям на Гибонса крупнейшие газеты уделили места не меньше, чем боксерскому матчу; самые влиятельные критики состязались в изыскании похвальных эпитетов. Его уподобляли Мильтону (за певучесть белого стиха), Китсу (за богатство чувственного восприятия) и Шелли (за раскованность фантазии), побивая им опостылевших идолов и от его имени звучно пиная в тощие ягодицы лорда Теннисона и огрев пару раз по лысой макушке Роберта Броунинга. Публика рухнула, как стены Иерихона. Раскупались тираж за тиражом, и хорошенький томик Джаспера Гибонса можно было найти в будуаре графини в Мэйфере, в гостиной викария любого провинциального прихода, в домах многих честных, но культурных торговцев Глазго, Абердина и Белфаста. Когда стало известно, что королева приняла специально для нее переплетенный экземпляр его книги из рук верноподданного издателя и, в свою очередь, дала ему (издателю, а не поэту) экземпляр «Листков из Шотландского дневника», национальному энтузиазму не было границ.
И все это произошло в мгновение ока. Семь греческих городов оспаривали честь зваться родиной Гомера, и хоть место рождения Джаспера Гибонса (Уолсол) было хорошо известно, дважды семь критиков приписывали себе честь открытия этого имени; выдающиеся знатоки литературы, десятки лет превозносившие в еженедельниках труды друг друга, со всей яростью спорили на эту тему и перестали здороваться в Атенеуме. Высший свет тоже не преминул выразить свое признание. Джаспера Гибонса приглашали на ленч и на чай вдовствующие герцогини, жены министров и вдовы епископов. Говорят, Гаррисон Эйнсворт — первый английский литератор, которого принял как равного английский высший свет (и я порой удивляюсь, отчего же какой-нибудь предприимчивый издатель не догадался выпустить по этому случаю полное собрание сочинений Эйнсворта); но точно, что Джаспер Гибонс — первый поэт, чье имя стали вписывать в приглашения на домашние приемы и считать его приманкой не менее соблазнительной, чем оперный певец или чревовещатель…
Тут не могла не объявиться миссис Бартон Трэфорд. Правда, товар был уже на прилавке и предстояло отбивать у других покупателей. Не знаю, что за потрясающую стратегию она избрала, какие проявила чудеса такта, ласковости, нескрываемой симпатии и замаскированной лести; я лишь преклоняюсь и восторгаюсь — она прибрала Джаспера Гибонса к рукам. Вскоре он уже ел из ее нежных рук. Оставалось восхищаться: за ленчем она сводила его с нужными людьми, устраивала дома приемы, на которых он читал свои стихи перед самыми заметными в Англии персонами, знакомила его с крупнейшими актерами, которые заказывали ему пьесы, следила, чтоб его стихи появлялись только в соответственных изданиях, вела дела с издателями и устраивала ему контракты, от которых закачался бы министр, заботилась, чтобы он принимал приглашения только по ее совету; не остановилась она даже перед тем, чтоб он расстался со своей женой, с которой счастливо прожил десять лет, так как, по ее мнению, поэта, верного себе и своей музе, не должны сковывать семейные заботы. А когда настал крах, миссис Бартон Трэфорд могла бы при желании сказать, что сделала для него все, что только в человеческих силах.
А ведь крах настал. Джаспер Гибонс выпустил новую книгу стихов; не лучше и не хуже первой; сильно похожую на первую; к ней отнеслись уважительно, но критики сделали оговорки, а некоторые — даже замечания. Книга разочаровывала. Спрос на нее тоже. А Джаспер Гибонс, к несчастью, пристрастился к алкоголю. Он не привык к достатку и к увлекательному времяпрепровождению, которое ему навязывали, и, возможно, тосковал по домовитой простенькой своей женушке; порой он являлся на обед к миссис Бартон Трэфорд в состоянии, которое любой не столь владеющий языком и не такой простодушный назвал бы запойным, она же говорила гостям, что бард сегодня не совсем в духе. С третьей книгой он провалился. Четвертовали его, кинули оземь, пошли по нему плясать и (как говорится в одной из любимых песенок Эдварда Дрифилда) как тряпкой половой им сперва протерли пол, а потом прыгнули ему на голову в естественном раздражении, что приняли бойкого рифмоплета за бессмертного поэта, и в убеждении, что он должен поплатиться за их ошибку. Затем Джаспера Гибонса задержали на Пикадилли за хулиганство в нетрезвом виде, и мистер Бартон Трэфорд в полночь ездил на Вайн-стрит вызволять его из-под суда.
В таких обстоятельствах миссис Бартон Трэфорд вела себя безупречно. Она не роптала. Ни одно резкое слово не сорвалось с ее уст. Ей бы простилось некоторое злоречие, поскольку человек, для которого она столько сделала, обманул ее ожидания. Она же осталась нежной, благостной и сочувствующей. Женщина с понятием, она отбросила его, но не как раскаленный кирпич или горячую картофелину, a с каким-то изяществом, так мягко, будто отерла слезу, кою несомненно пролила, когда решилась на поступок, столь несвойственный собственному характеру: отказалась от него с таким тактом и такой бесподобностью, что Джаспер Гибонс вряд ли осознал свою бесповоротную отставку. Она не сказала ни единого дурного слова в его адрес и просто перестала упоминать о нем, а когда упоминали другие, лишь улыбалась с легкой грустью и вздыхала. Но улыбка эта была смертоносна, а вздохи похоронили его навсегда.
