Поль Бурже - Трагическая идиллия. Космополитические нравы
Баронесса тоже не сидела. Она ходила по комнате взад и вперед, стараясь скрыть нервное возбуждение, в которое ее привело ожидание того, что должно было случиться. Но как мог он подозревать это? Видя на ней классический кашемировый костюм для прогулок, как мог он угадать причину, которая сегодня утром прогнала ее из дому? Она шла по направлению к его отелю, точно так же как он сам часто ходил к вилле Гельмгольц, чтобы посмотреть на ворота, на ряд окон и вернуться с бьющимся сердцем.
Наконец, разве был он в состоянии прочесть в нежных голубых глазах госпожи Бонаккорзи сочувствие, а в мягких темных очах госпожи Брион — беспокойство, которое подало бы надежду для влюбленного более наблюдательного? Отфейль ясно видит только одно: беспокойство, которое проглядывало в глазах самой госпожи де Карлсберг и которое он сразу же истолковал как знак гневного возбуждения. Этого было достаточно.
Он едва нашел силы ответить банально вежливыми фразами, усаживаясь в кресло рядом с романтической итальянкой, которая сделала ему знак поместиться возле нее — до такой степени разжалобило ее это слишком явное потрясение.
Между тем вновь прибывшему улыбалась веселая госпожа де Шези, красивая блондинка с голубыми глазами, живость которых могла сравняться только с глубиной очей Андрианы Бонаккорзи. Улыбка покрыла мелкими морщинками ее полное, свежее личико, сиявшее белизной из-под капора, опушенного выдрой. Ее тонкая талия, затянутая в жакет из того же меха, изящные ручки, игравшие рукавами, маленькие ножки в лакированных ботинках — все это окончательно делало из нее милую, фривольную фигурку.
Сколько оснований имеет свет ласково относиться к таким модным куколкам! Ведь одного их присутствия достаточно, чтобы самые ложные положения, самые затруднительные визиты сделать легкими и веселыми, как они сами. Если принять во внимание то, что знала госпожа Брион, то, что думала госпожа Бонаккорзи, то, что чувствовали баронесса Эли и Пьер Отфейль, тогда станет понятно, что появление этого последнего сделало бы продолжение разговора очень трудным и тягостным, если бы легкомысленная парижанка не принялась снова за свою болтовню, как птица-пересмешник.
— Ах, вы! Я должна была бы прервать знакомство с вами, — сказала она Пьеру Отфейлю. — Вот уже десять дней, — прибавила она, обращаясь к госпоже де Карлсберг, — постойте, как раз с тех пор, когда я обедала у вас рядом с ним, накануне вашего отъезда… Да, вот уже восемь дней, как он исчез… И я не написала его сестре, которая поручила его моим попечениям… Да, Мари поручила вас мне, именно мне, а не этим дамам из Ниццы и Монте-Карло!..
— Но я не покидал Канн на этой неделе, — отвечал Пьер, невольно краснея.
Коротенькая фраза, сказанная госпожой де Шези, слишком подчеркивала совпадение между его исчезновением и отъездом госпожи де Карлсберг.
— А что делали вы не дальше как вчера за столом trente-et-quarante?.. — с торжеством спросила молодая женщина. — О, если бы это знала старшая сестра, которая уверена, что ее брат занят благоразумным лечением под здешним солнцем!
— Не мучьте его, — перебила госпожа Бонаккорзи, — это мы его утащили…
— Но возвратимся к вашему приключению. Ведь вы не кончили рассказ о нем?.. — перебила госпожа де Карлсберг.
Невинные подшучивания госпожи де Шези не нравились ей, потому что приводили Отфейля в смятение. Когда он, живой, с плотью и костью, вошел в этот маленький зал, она сама поддалась ощущению присутствия, которое сокрушает самые сильные и энергичные натуры. Никогда физиономия молодого человека не казалась ей чище и благороднее, взгляд его — привлекательнее, уста — нежнее, жесты — грациознее, наконец, все его существо — более достойным любви. Во всем его поведении она видела смесь почтения и страсти, обожания и робости, смесь, всемогущую над женщинами, которые много страдали от грубости мужчины и которые мечтают обрести любовь без оскорблений и чувственной ненависти, страстную нежность без ревности, наслаждение счастьем без насилия.
Ей хотелось крикнуть Ивонне де Шези: «Молчите, разве вы не видите, что делаете ему больно?..» Но она отлично знала, что болтушка не имела в сердце ни капли злобного чувства! Это была современная парижанка, очень чувствительная и невинная, весьма дурного тона, из ребячества радующаяся всякому скандалу, с глубоко честной натурой. Она была одной из тех неразумных, которые за наивное стремление позабавиться и удивить свет платятся иногда и честью, и счастьем. Снова принялась она рассказывать анекдот, который был прерван появлением Отфейля и в котором она сама целиком обрисовывалась.
— Конец моего приключения?.. Я вам уже сказала, что этот господин, без сомнения, принял меня за одну из этих дам. Молодая женщина в Ницце обедает одна, за маленьким столиком, в маленьком зале Лондон-Хауза… И вот он начал всячески стараться, чтобы я его заметила: то «кха-кха» — мне ужасно хотелось предложить ему бульдегому, — то «человек!», конечно, чтобы заставить меня обернуться. И я обернулась, не совсем, правда, а лишь настолько, чтобы он мог поглядеть на меня и чтобы самой не расхохотаться. А как мне хотелось хохотать!.. Наконец я расплачиваюсь, подымаюсь, ухожу. Он расплачивается, подымается, уходит. Я не знала, что делать, пока дождусь поезда. Он следует за мной, я ему позволяю… Когда вы думали про этих дам, то вам не приходил в голову вопрос: что им говорят, когда подступают к ним?
— Думаю, такие вещи, которые мне страшно было бы слушать, — молвила госпожа Бонаккорзи.
— А я теперь не побоюсь, — возразила госпожа де Шези. — Все те же глупости, что говорят эти господа и нам. Вот послушайте… Я останавливаюсь у прилавка цветочника, и он там останавливается, рядом со мной, слева. Слышу опять: «Кха-кха!» Он заговаривает. «Вот чудные розы, мадам», — говорит он мне. — «Да, месье, вот чудные розы». — «Вы очень любите цветы, мадам?» Только что собралась я ответить: «Да, месье, я очень люблю цветы», как вдруг справа слышу голос, который перебивает меня: «А, Ивонна, вот вы где!» И вот я сталкиваюсь нос к носу с княгиней Верой Павловкой и в ту же самую минуту вижу, что мой преследователь становится красным, как розы, которые мы вместе рассматривали, и склоняется перед ней. А она продолжает со своим русским акцентом: «Идеал! Дорогая моя!.. Позвольте представить вам графа Сергея Комова, одного из самых милых моих соотечественников…» Картина…
Хорошенькая насмешница Ивонна рассказывала о своей ребяческой выходке с удовольствием, которое часто наблюдается, но совершенно необъяснимо и которое испытывают многие светские женщины, соприкасаясь с полусветом. Едва успела она кончить свой рассказ, как неожиданно вошло еще одно новое лицо, которое задержало смех и порицание на устах подруг, слушавших этот веселый рассказ.
Эта особа был не кто иной, как эрцгерцог Генрих-Франц, с закопченным, как всегда, лицом, с тяжелыми сапогами на ногах, со своей высокой, сухощавой фигурой, одетой в блузу темного цвета, которая пятнами и грязью напоминала про лабораторию. Он, как обещал вчера, запретил Вердье завтракать у баронессы. Сам он тоже не присутствовал. Учитель и ученик поели между двумя опытами, как пришлось, стоя и в рабочих передниках, на уголке одного из горнов. Затем принц удалился, сославшись на желание отдохнуть. Может быть, он действительно хотел соснуть, а может быть, он думал произвести решительный опыт, который позволил бы ему определить степень близости, установившейся между мисс Марш и его препаратором. Конечно, он не сказал Вердье, кто завтракает у баронессы, а тот тоже ни слова не сказал ему.
Итак, когда он вошел в зал и заметил, что американка и молодой человек интимно разговаривают в сторонке, то прилив страшной ярости исказил его лицо. Глаза его метали молнии, когда он обводил взором сначала одну группу, потом другую. В эту минуту, если бы он был государем, он всех их заковал бы в кандалы: свою жену, главную виновницу измены; госпожу Брион и госпожу Бонаккорзи, потому что госпожа де Карлсберг любила их; госпожу де Шези и Отфейля, потому что они благосклонными свидетелями присутствовали при этом разговоре! Властным голосом, едва сдерживаясь, он крикнул из одного конца комнаты в другой:
— Господин Вердье!
Вердье повернулся. Смущение, обусловленное неожиданным появлением принца, унижение от такого обращения в присутствии женщины, которую он любил, невыносимость ига, которое он долго терпел… О, сколько сложных чувств звучало в тоне, которым он ответил:
— Государь?..
— Вы нужны мне в лаборатории, — молвил эрцгерцог. — Не угодно ли пожаловать, и немедленно.
В свою очередь глаза препаратора метнули молнию ярости. В течение нескольких минут свидетели этой тяжелой сцены наблюдали в лице этого достойного человека, так третируемого, трагическую борьбу гордости с признательностью. Эрцгерцог был необыкновенно добр к семье молодого человека. Он оказывал ему такие услуги деньгами, которые тяжело сознавать, когда благодетель злоупотребляет ими…
