Франсуаза Саган - Поводок
А в общем-то, я отлично представлял себе, что причина моего отчаяния – я сам, бессильный, изверившийся, инфантильный, малодушный, заурядный, ставший самому себе в тягость, так что к собственной персоне у меня было куда больше претензий, чем к жизни вообще; это оборотная сторона моего "я", к которой мир, как правило, оборачивался своей чарующей стороной.
Я заснул, лишь когда первые солнечные лучи добрались до моего окна.
Когда я проснулся, голова у меня была словно деревянная, и я со смутным чувством вины припомнил, сколько накануне выпил коньяку. И встревожился, будто Лоранс по-прежнему имела надо мной власть казнить или миловать. Как это ни удивительно, однако я не мог представить свою жизнь без ее разрешения на любой мой чих. Хуже того: похоже, мне не хватало этого. Быть может, мое внутреннее равновесие как раз и зависело от несоответствия между ее одержимостью и моей аморфностью. А может быть, я стал на нее меньше сердиться именно потому, что она стала по-настоящему яростной, опасной, отказалась от буферных полумер. Проще говоря, не верилось, будто она так привязана ко мне, что захочет удержать меня, даже если я совсем к ней охладел. Во всяком случае, сегодня утром на душе у меня было печально, хотелось сердечного участия. Я не смогу долго жить посреди этих саркастических намеков, недоброжелательности, мне эта атмосфера невыносима. Я встал, быстро оделся, сыграл на фортепиано несколько нот, взял два-три аккорда, чтобы снять напряжение, и наконец позвонил Кориолану в кафе. Он уже сидел там и, похоже, докладывал о наших подвигах на бегах, поскольку в телефонной трубке слышались героические интонации.
– Я опоздал, – хохотнул Кориолан, и я понял, что он пьян.
– Приходи! – вдруг вырвалось у меня. – Приходи! Я тебе уже говорил о «Стейнвее», но ты его еще не слышал. К тому же мне надо многое тебе рассказать.
Он помолчал.
– Но... но Лоранс?
– Ну и что? Мне уже все равно! А потом, ее нет дома, – добавил я храбро. И по его дыханию я понял, что это разрешило его колебания.
Через пять минут мы оба сидели в моей студии, и Одиль, святая простота, очарованная неожиданным визитером, варила нам кофе, пока мы брали аккорды на «Стейнвее».
– Какая звучность! – восхищался Кориолан. – Сыграть и умереть!.. А вот это что... что ты играешь?
– Пустячок, – сказал я, – два аккорда. Они звучат как начало чего-то большого только благодаря «Стейнвею».
– Ты заберешь его?
– Это зависит от того, где мы будем жить. Тайком с ним не уедешь.
Кориолан, развеселившись, заржал, и Одиль, с восхищением взиравшая на его благородный профиль, при виде этих огромных зубов и радостного лица от неожиданности расплескала кофе, заохала и побежала в кухню за тряпкой.
– Сколько ударов кнута вам полагается за подобную провинность? – поинтересовался Кориолан с состраданием в голосе. – Что вы там делаете на полу, как рабыня? Такой прелестный цветок, как вы, Одиль... Думаю, у царицы нелегкий характер, то ли еще будет после отбытия фаворита... ждите бурю!
Одиль кивала головой; казалось, она, как и мой Друг, убеждена в том, что я непременно уйду; и эта уверенность меня ужасала.
– Успокойтесь, моя славная Одиль, последнее слово еще за мной!
Я говорил твердым голосом, но увидел, как оба опустили глаза, и тогда я решился. Я должен уйти, они, конечно, правы. И незамедлительно. Вопрос состоял не в том, когда, но куда. Хотя не одно лишь отсутствие пристанища меня беспокоило... а сама мысль о том, что придется собирать вещи.
– И я скоро скажу его, – Добавил я решительно, чтобы уж завершить предыдущую фразу. «Прощай! Ну что ж, дело сделано!»
Казалось, они вздохнули с облегчением, и это произвело на меня гнетущее впечатление. В какую историю я влип? Разумеется, и речи быть не могло о том, чтобы простить Лоранс все, что она мне сделала: забрала мои деньги, унижала меня, словно я ходил у нее в прислугах, все время выставляла в смешном свете, ну, что там еще?.. Однако меня беспокоило, что все мои реакции какие-то вялые; в этом я видел признак того, что самоуважение мое ослабевает. Я чувствовал, что не должен относиться к этому так спокойно. К тому же еще вчера, у Балансов, я пальнул из всех орудий. Без сомнения, долго ждать не придется: с минуты на минуту на меня налетит шквал гнева. Хорошо бы хоть заговоры какие-нибудь от ярости пошептать, но и горло у меня после вчерашнего одеревенело и ни в какую не собиралось слушаться. Недоброе чувство по отношению к Одиль, Кориолану и всем им подобным нашло на меня. С чего это они так торопились? Почему были так требовательны ко мне? Если их только послушать, так мое поведение всегда было и впредь быть должно безупречно чистым, так вот и отравляешь себе существование, а то и вовсе губишь его. Что бы там ни случилось, я отказываюсь презирать самого себя; нет уж, увольте меня от этой печальной и все более разрастающейся компании самых разнообразных лиц, которые видели во мне только паразита и кретина, если уж так суждено, что лишь одно существо на земле может ко мне относиться с уважением, пусть этим существом буду я сам!
Еще семь лет тому назад я, по заверениям отца Лоранс, не был, видите ли, ее достоин! Я же и тогда знал, что мужчина с того самого момента, как он начинает прилежно заниматься с женщиной любовью, не становится автоматически достоин ее. Зато теперь я также знаю, что и женщина, которая как следует ухаживает за мужчиной, не становится автоматически его достойна. Правда, Лоранс этой аксиомы не знала или притворялась, будто она ей не знакома. Однако проблема заключается прежде всего в этом; все же остальное – лишь следствие. Ну а следствия таковы: во-первых, я чуть было не вырвался на свободу; во-вторых, Лоранс не дала мне этого сделать; и в-третьих, теперь мне от этого плохо.
Как бы эти проблемы ни разрешились, я совершенно уверен, убежден даже, что стоит мне посадить Лоранс на колени да отшлепать как следует – и наша семейная жизнь сразу снова наладится. Может, это и не так. Может, и тут я бестолково и непорядочно рассуждаю. Кто его знает? Да и что я знаю о жизни? Ничего. Я все меньше и меньше представляю ее себе. Да нет, совсем не представляю. Совсем. Вся жизнь какая-то неопределенная, несносная, ничтожная. Все мне наскучило, лишь одного хотелось: спать, принять аспирину и спать... От меня же требуют переменить весь образ жизни – допустим, по необходимости я еще на это способен, но если для этого мне придется собирать вещи, ну уж... на это меня просто не хватит.
– Скажи-ка, – вклинился Кориолан, – в твоей гостиной в стиле Наполеона III выпить случаем не найдется?
Благополучно выпив свой кофе, он считал себя вправе пуститься по новому кругу.
– В какой гостиной? – спросил я.
– Твоя мебель в стиле Наполеона III, дорогуша. А ты и не знал? За семь лет ты бы мог все-таки хоть краем глаза посмотреть на обстановку. Ей, конечно, занимается твоя жена? Де-ко-ра-ции! – сказал он по слогам.
Слово за слово, мы оказались в знаменитой гостиной, я открыл бар, достал бутылку и две рюмки. Кориолан уселся на заскрипевший под ним диван и улыбнулся бутылке. Тут мы и услышали звонок и голос Одиль в прихожей.
– Месье Шатель! – Она говорила погромче, чтобы предупредить нас. – Месье Шатель! Какая приятная неожиданность!
Вот и тесть пожаловал, чтобы все уладить! Я стремительно передал свою рюмку Кориолану и сел напротив, коленки вместе, как у школьника. Школьник-воришка. Красочная иллюстрация того, что не чувствовал я здесь себя дома и никогда мне здесь не было по себе.
– А дочь моя дома? – раскатисто гудел голос моего жуликоватого тестя.
Вдруг я припомнил, что он прикарманил себе все мое состояние, и слегка приободрился. Но он уже входил в комнату, словно разъяренный бык, мимолетом бросил на меня оскорбительный взгляд и начал в упор рассматривать удобно расположившегося на диване Кориолана.
– Месье?..
– Сеньор! – подхватил Кориолан, вставая во весь свой без малого двухметровый рост, словно специально демонстрируя роскошный траурный костюм, который я только сейчас на нем заметил. На свою свадьбу я действительно подарил ему черную тройку, которую, не считая сегодняшнего случая, он надевал еще только дважды: на похороны хозяина скобяной лавки и на какую-то странную церемонию в Школе Изящных Искусств. По-моему, он производил очень хорошее впечатление даже и на моего тестя, отвесившего ему довольно-таки почтительный поклон.
– Месье Шатель и сеньор Лателло! – сказал я, удваивая "л" и ставя ударение на "о" в фамилии Латло, где все, от отца до сына, работали грузчиками при переездах с квартиры на квартиру в XIV округе. – Месье Шатель – отец моей жены, – уточнил я для Кориолана, – а месье Лателло – полномочный представитель фирмы «Грамофоно» в Мадриде – уступка авторских прав на мою песню.
– Месье! – произнес мой тесть, и взгляд его вспыхнул при мысли о грядущей сделке.
– Сеньор! – отозвался Кориолан, сделав шаг вперед, но тесть не отступил, и я восхитился храбростью, которая скрывалась за его грубой оболочкой.
