Жорж Санд - Мельник из Анжибо

— Увы, да, очень хорошо известна. Но о ней не говорят.

— Простите, если я задала нескромный вопрос. Но это потому, что мне не безразлично все, что вас касается.

— О, сударыня, вы — совсем другое дело! Мне кажется, вы такая добрая, что с вами никогда не почувствуешь себя униженным, так что я вам скажу по секрету, что моя бедная сестра помешалась из-за несчастной любви. Она любила очень достойного и очень порядочного молодого человека, но у него не было ни гроша, и родители наши не согласились на их брак. Молодой человек завербовался в солдаты, и отправился искать смерти в Алжир[17]; там он и был убит. Бедняжка Бриколина после его отъезда была грустна и молчалива. В семье думали, что это так, временно на нее нашло от горя и понемногу пройдет, не оставив следа. Но ей очень уж жестоко сообщили о смерти ее милого. Мать полагала, что когда у нее не останется никакой надежды, она сразу настроится по-иному, и огорошила ее Этой новостью, не слишком-то выбирая слова и не подумав, что при таком состоянии, какое было у сестры, подобное потрясение могло бы оказаться смертельным. Сестра, казалось, и не услышала того, что сказала мать, ничего не произнесла в ответ. Было это во время ужина, — помню как сейчас, хотя я тогда еще была очень мала, — вилка выпала у нее из рук, она уставилась на мать и с четверть часа не сводила с нее глаз, по-прежнему не говоря ни слова, и вид у нее был такой страшный, что мать испугалась и закричала: «Да что это, она меня съесть хочет, что ли?» — «Скорее вы ее съедите», — сказала бабушка. Она у нас очень хорошая и хотела бы соединить Бриколину с ее милым. «Вы, — сказала она, — такой камень навалили на ее душу, что она, того гляди, рехнется!»

Бабушка как в воду глядела: сестра в самом деле рехнулась и с того дня не стала есть с нами за столом. Что бы ей ни предложили, она ни к чему не прикоснется и живет сама по себе, нас избегает, а питается остатками еды, которые достает сама из ларя, когда на кухне никого нет. Иногда она вдруг как бросится на живую курицу, тут же ее убьет, разорвет руками и съест прямо с кровью. Этим она только что и занималась. Уж я знаю, не зря у нее платок и руки в крови. А то еще, бывает, выкапывает овощи из земли и ест их сырыми. Словом, она стала настоящей дикаркой, и все-то ее боятся. Вот что значит запрещенная любовь! Вот какое страшное наказание послано моим родителям за то, что они не сумели понять сердце дочери. Но они никогда не говорят о том, как повели бы себя с нею, если бы можно было повернуть все назад.

Марсель подумала, что Роза намекает на себя самое, и, желая узнать, отвечает ли в какой-нибудь мере молодая девушка на любовь Большого Луи, она несколькими ласковыми словами подтолкнула ее на дальнейшие признания. Они вышли на опушку заказника со стороны, противоположной той, на которой прогуливалась безумная. Марсель почувствовала облегчение, а маленький Эдуард уже раньше успел оправиться от испуга. Он снова, весело подпрыгивая, помчался вперед, не убегая, впрочем, далеко от матери.

— Ваша матушка в самом деле кажется мне немного слишком суровой, — сказала госпожа де Бланшемон своей спутнице, — но отец, по-видимому, к вам более снисходителен.

Роза покачала головой.

— Папенька меньше шумит, чем маменька. Он веселее, ласковее, чаще делает подарки, чаще придумывает что-нибудь приятное, в общем — любит он своих детей, и отец он хороший. Но что касается богатства и того, что он называет приличиями, то тут он как кремень, даже маменьке даст сто очков вперед. Я тысячу раз слышала от него, что лучше помереть, чем быть нищим, и что скорее он меня убьет, чем согласится…

— Чтобы вы вышли замуж по своему выбору? — подхватила Марсель, заметив, что Роза затрудняется в выражении мысли.

— О, он не говорит именно так, — сказала Роза, несколько смутившись. — Я еще и не думала о замужестве и пока не знаю, разойдется ли мой выбор с его выбором. Но что правда, то правда: для меня он не помирится на малом, и уже сейчас его терзает страх — а вдруг ему не удастся найти зятя себе под стать. Поэтому я в скором времени замуж не выйду, и это очень хорошо: мне совсем не хочется расставаться с родительским домом, хотя от маменьки и приходится терпеть разные мелкие неприятности.

Марсели показалось, что Роза немного притворяется, но она не захотела выпытывать у девушки ее секреты и ограничилась замечанием, что Роза и сама-то едва ли будет согласна помириться на малом.

— О, вовсе нет! — с простодушной непосредственностью ответила Роза. — На мой взгляд, я богаче, чем надо, и мне Это совсем ни к чему. Отец все твердит, что нас у него пятеро (у меня ведь еще есть две замужние сестры и женатый брат) и доля каждого будет не очень велика, но мне это вот уж как безразлично. Я не охотница до роскошеств, а кроме того, я вижу по нашему домашнему укладу, что чем люди богаче, тем они бедней.

— Это как же?

— Да, так оно и есть, по крайней мере у нас, земледельцев. Вы, господа, любите выставлять напоказ свое богатство. Наши, деревенские, обвиняют вас даже в расточительности, и вот, видя, сколько знатных семей разоряется, люди дают себе зарок быть благоразумнее и изо всех сил стараются, можно сказать, из кожи вон лезут, чтобы обеспечить своим детям выгодные партии. Каждый хотел бы удвоить или даже утроить свое состояние: по крайней мере мне, сколько я себя помню, и мать, и отец, и сестры, и их мужья, и тетки, и кузины только об этом и твердят. И чтобы богатство все росло и росло, люди подвергают себя всяким лишениям. Порою, чтобы пустить другим пыль в глаза, раскошеливаются, а затем в домашнем хозяйстве, которое не на виду, как говорится, трясутся над каждым грошом: ужас как боятся повредить мебель, посадить пятнышко на платье, позволить себе что-нибудь лишнее. По крайней мере такой порядок заведен матушкой у нас в доме, а надо сказать, это совсем не весело — всю жизнь скаредничать и отказывать себе во всем, когда есть возможность жить в свое удовольствие. А когда видишь, как наживаются за счет благополучия других людей, экономят на жалованье и еде тех, кто работает на нас, и как бездушно обходятся с ними, — становится совсем грустно. Что до меня, то будь я сама себе хозяйка, я ни в чем бы не стала отказывать ни себе, ни другим, я бы тратила весь доход, и, может быть, капиталу от этого было бы не хуже, хотя бы потому, что меня любили бы и работали бы на меня усердно и преданно. Не это ли говорил за обедом Большой Луи? Он был прав.

— Милая Роза, он был прав в теории.

— В теории?

— То есть его благородные идеи верны применительно к обществу, которое еще не существует, хотя когда-нибудь, несомненно, будет существовать. Но, говоря о современной практической жизни, то есть о том, что может быть осуществлено сегодня, вы заблуждаетесь, если полагаете, что в наш век, когда злых людей куда больше, чем добрых, достаточно кому-то стать добрым, чтобы его поняли, полюбили и вознаградили здесь, на земле.

— Меня удивляет то, что вы говорите. Я полагала, что вы думаете так же, как и я. Значит по вашему мнению, правильно угнетать тех, кто на нас работает?

— Да, я думаю не так, как вы, Роза, но я далека от мыслей, которых, по-вашему, я в таком случае должна придерживаться. Я хотела бы, чтобы никто не заставлял других работать на себя, но чтобы каждый, работая на всех, трудился во славу божью и тем самым для себя.

— А как сделать, чтобы так было?

— Это было бы долго объяснять вам, дитя мое, и я боюсь, что у меня это плохо получится. А пока то будущее, которое я предвижу, не наступило, по-моему, быть богатым — большое несчастье, и я лично чувствую огромное облегчение от того, что перестала быть богатой.

— Вот это странно! — сказала Роза. — Ведь богатые люди могут делать добро бедным, и какое же это счастье!

— Один человек, пусть и с самыми добрыми намерениями, может сделать очень немного добра, даже если отдаст все, что имеет, а уж после этого он становится и вовсе бессилен.

— Но если бы каждый так поступал?

— Да, если бы каждый… Хорошо было бы, будь оно так; но в настоящее время невозможно внушить всем богачам необходимость такой жертвы. Вы сами, Роза, не были бы готовы отдать все без остатка. Вы охотно отдавали бы свой доход на облегчение страданий как можно большего числа несчастливых, то есть спасали бы несколько семейств от нищеты, но делали бы это только при условии сохранения своего капитала. Да вот и я сама, читающая вам сейчас проповедь, держусь за последние остатки своего состояния, дабы спасти счесть» (так у нас это называется) моего сына, то есть сохранить для него то, что позволит ему и после уплаты отцовских долгов не впасть в полную нищету. Ведь останься он безо всего, он не мог бы получить образование, должен был бы надрываться, чтобы заработать себе на хлеб, и, возможно, умер бы преждевременно, ибо такую жизнь трудно выдержать существу хрупкому, потомку многих поколений людей, которые проводили жизнь в праздности, унаследовавшему от них изнеженность натуры, несравнимой по выносливости с натурой крестьянина. Как видите, при всех наших добрых намерениях, мы не знаем, как общество могло бы разрешить эти противоречия, и единственное, что нам остается, — это предпочесть скромный достаток богатству и труд — праздности. Мы сделаем, таким образом, первый шаг к добродетели; но сколь невелика будет наша заслуга и как мало сможем мы помочь людям в их бесчисленных несчастьях, которые мы с болью душевной видим повсюду вокруг нас!