Жорж Санд - Мельник из Анжибо

— Будьте покойны, — заверил ее мельник, сообразив, что тут дело деликатное, — я его не выпущу из рук, пока не суну в почтовый ящик, и никто его в глаза не увидит, даже ваши слуги.

— Спасибо, мой славный Луи.

— Это вы еще мне говорите спасибо, когда я должен был бы повторять вам это, стоючи на коленях! Вам даже и невдомек, как я вам обязан! Вот только вернусь домой, и через два часа маленькая Фаншона будет у вас. Она поопрятнее да посговорчивее, чем толстуха Шунетта.

Когда Луи с Лапьером уехали и Марсель осталась одна в окружении семейства Бриколен, она несколько упала духом. У нее вдруг стало очень грустно на душе; взяв за руку Эдуарда, она отправилась побродить и добралась до небольшой рощицы, видневшейся за обширным лугом. Было еще светло, но заходящее солнце уже скрылось за старым замком, и от его высоких башен на землю ложились гигантские тени. Еще на полупути ее нагнала Роза, которая почувствовала, что Марсель питает к ней большую симпатию; и в самом деле, только ее милое личико и могло в этот момент порадовать взгляд Марсели.

— Я хотела бы показать вам наш заказник, — сказала молодая девушка, — это мое любимое местечко, и вам оно, наверное, понравится.

— В вашем обществе мне везде будет приятно, — ответила Марсель, по-дружески взяв Розу под руку.

Бывший парк поместья Бланшемон, вырубленный во время революции, теперь был окружен глубоким рвом, где бежал ручей, и высокой живой изгородью, на которой Роза оставила лоскуток оторочки своего муслинового платья, пробираясь сквозь нее так стремительно и беспечно, как могла себе позволить только девица с очень богатым гардеробом. Замшелые пни древних дубов были скрыты молодыми побегами, и весь заказник ныне представлял собою густую молодую рощу, над которой возвышались отдельные старые вязы, уцелевшие от разгрома и подобные почтенным предкам, простирающим свои узловатые могучие руки над многочисленным незрелым потомством. Прелестные тропинки то взбегали вверх, то спускались по уступам скал и вились под пышными, хотя и не высокими кронами деревьев. Некая таинственность была разлита по лесу. Как хорошо в нем было бы бродить, опершись на руку возлюбленного! От этой мысли у Марсели сильнее забилось сердце, но она быстро отогнала ее и стала мечтательно прислушиваться к пению соловьев, коноплянок и дроздов, населявших эту безлюдную дикую рощу.

С другой стороны леска проходила единственная не захваченная молодой древесной порослью аллея, которая служила дорогой для дровосеков. Марсель и Роза приближались к ней, мальчик бежал по тропинке впереди. Вдруг он остановился и пошел обратно. Он был бледен и выглядел растерянным и помрачневшим.

— Что там такое? — воскликнула Марсель. Угадывавшая малейшие колебания в настроении сына, она поняла, что в нем борются страх и любопытство.

— Там какая-то нехорошая тетя! — отвечал Эдуард.

— Что значит нехорошая? Некрасивая? Так ведь можно быть некрасивым и добрым, — сказала Марсель. — Лапьер очень добрый, а ведь уж какой некрасивый.

— Нет, мама, Лапьер красивый, — протянул Эдуард, как и все дети, он наделял красотой тех, кого любил.

— Дай мне ручку и пойдем-ка посмотрим на эту нехорошую тетю, — сказала Марсель.

— Нет, не ходите туда, не стоит, — промолвила Роза с печальным и смущенным видом, не выказывая, однако, никакой боязни. — Я не думала, что она сейчас здесь.

— Я хочу научить Эдуарда преодолевать страх, — вполголоса сказала ей Марсель.

Роза не решилась ее удерживать, и Марсель ускорила шаг, но, выйдя на аллею, остановилась как вкопанная: навстречу ей медленно двигалось какое-то странное создание, от вида которого ее охватил ужас.

XII. Воздушные замки

Над аллеей простирался величественный шатер, образованный ветвями росших вдоль нее могучих дубов; лучи Заходящего солнца, проникая сквозь листву, создавали прихотливую игру густых теней и ярких бликов. В этом неровном освещении размеренным шагом шла женщина, или, вернее, некое непонятное существо, погруженное, казалось, в мрачные размышления. Это было одно из тех странных, потерявших себя вследствие умственного недуга и утративших человеческий облик существ, у которых нет ни возраста, ни пола.

Однако правильные черты лица этой несчастной хранили еще некоторый отпечаток внутреннего благородства, не до конца стершийся, несмотря на ужасные разрушения, произведенные горем и болезнью, а длинные черные волосы, в беспорядке свисавшие из-под белого чепца, поверх которого была надета мужская соломенная шляпа, помятая и рваная, придавали зловещий вид затененной ими худой смуглой физиономии. На иссушенном лихорадкой шафранно-желтом лице резко выделялись большие черные, пугающе неподвижные глаза, чей угрюмо-сосредоточенный взгляд нелегко было поймать, нос, хотя и крупноватый, но очень прямой и, можно даже сказать, красивой формы, и полуоткрытый рот с бескровными губами. Одежда ее была такой, какую носят женщины из буржуазной среды, но находилась в ужасно неопрятном состоянии; уродливое желтое платье прикрывало некрасивую, сутулую фигуру с высоко поднятыми плечами, чересчур широкими для этого изможденного тела; платье сидело мешковато, и подол его одним боком волочился по земле; на тощих побуревших ногах не было чулок, а грязные стоптанные башмаки худо защищали ступни от камней и колючек, к которым, впрочем, она, по-видимому, была нечувствительна. Она медленно брела по аллее, опустив голову, вперив взор в землю, теребя и сминая в руках окровавленный носовой платок.

Она шла прямо на госпожу де Бланшемон, а та, скрывая свой испуг, дабы он не передался Эдуарду, напряженно ждала, свернет ли она в сторону, когда поравняется с ней. Но призрак (слово здесь вполне уместное, ибо это создание впрямь походило на некое зловещее привидение) продолжал идти вперед, не замечая никого, и его черты, выражавшие не идиотизм, но мрачное отчаяние, уже перешедшее в бесчувственное оцепенение, не отзывались никаким движением на впечатления внешнего мира, которые, казалось, вовсе не доходили до него.

Однако, подступив к тени, которую отбрасывала фигура Марсели, женщина остановилась, словно встретив непреодолимое препятствие, круто повернулась и пошла в обратную сторону все тем же медленным, размеренным шагом.

— Это бедняжка Бриколина, моя старшая сестра, — сказала Роза, не понижая голоса, хотя несчастная могла ее слышать. — Она у нас тронутая (Роза употребила слово, которым в этих местах называют сумасшедших), и, как видите, выглядит старухой, а ей всего тридцать лет от роду; вот уже двенадцать лет, как она не сказала никому из нас ни словечка и вроде бы не слышит, что мы ей говорим. Может, она даже глухая, — мы так и не знаем, но только не немая, потому что, когда она считает, что вокруг нее никого нет, то, бывает, говорит сама с собой, хотя в словах ее нет никакого смысла. Она всегда норовит уединиться и, если ей не перечить, никому не сделает зла. Не бойтесь ее: если вы не будете смотреть на нее в упор, она на вас и не взглянет. Только когда мы порой хотим ее привести в божеский вид, она разъяряется, вырывается из рук и кричит так, словно ее режут.

— Мама, — подал голос Эдуард, пытавшийся скрыть свой испуг, — пойдем домой, я есть хочу!

— Хочешь есть? Да ведь мы только что встали из-за стола, — отозвалась Марсель, которой не меньше, чем сыну, хотелось поскорей уйти прочь от тягостного зрелища. — Что-то ты не то говоришь; пойдем-ка в другую аллею, здесь солнце еще сильно припекает, и ты капризничаешь от жары.

— Да, да, уйдем отсюда, — сказала Роза, — зрелище не из веселых. Она за нами не пойдет, это уж наверняка, и вообще, когда она забредет в какую-нибудь аллею, то скоро из нее не выйдет; видите, здесь, посредине, трава совсем вытоптана; можете себе представить, сколько времени она тут ходит из конца в конец! Бедная моя сестричка, до чего ее жалко! А ведь какая она была красивая и добрая! Я хорошо помню: она носила меня на руках и возилась со мной не меньше, чем вы возитесь с вашим маленьким красавчиком, но с тех пор как с ней стряслось несчастье, она меня не узнает и не помнит даже о моем существовании.

— Ах, дорогая Роза! В самом деле, ужасное несчастье! А отчего это случилось? От какого-нибудь потрясения или от болезни? Известна ли вам причина?

— Увы, да, очень хорошо известна. Но о ней не говорят.

— Простите, если я задала нескромный вопрос. Но это потому, что мне не безразлично все, что вас касается.

— О, сударыня, вы — совсем другое дело! Мне кажется, вы такая добрая, что с вами никогда не почувствуешь себя униженным, так что я вам скажу по секрету, что моя бедная сестра помешалась из-за несчастной любви. Она любила очень достойного и очень порядочного молодого человека, но у него не было ни гроша, и родители наши не согласились на их брак. Молодой человек завербовался в солдаты, и отправился искать смерти в Алжир[17]; там он и был убит. Бедняжка Бриколина после его отъезда была грустна и молчалива. В семье думали, что это так, временно на нее нашло от горя и понемногу пройдет, не оставив следа. Но ей очень уж жестоко сообщили о смерти ее милого. Мать полагала, что когда у нее не останется никакой надежды, она сразу настроится по-иному, и огорошила ее Этой новостью, не слишком-то выбирая слова и не подумав, что при таком состоянии, какое было у сестры, подобное потрясение могло бы оказаться смертельным. Сестра, казалось, и не услышала того, что сказала мать, ничего не произнесла в ответ. Было это во время ужина, — помню как сейчас, хотя я тогда еще была очень мала, — вилка выпала у нее из рук, она уставилась на мать и с четверть часа не сводила с нее глаз, по-прежнему не говоря ни слова, и вид у нее был такой страшный, что мать испугалась и закричала: «Да что это, она меня съесть хочет, что ли?» — «Скорее вы ее съедите», — сказала бабушка. Она у нас очень хорошая и хотела бы соединить Бриколину с ее милым. «Вы, — сказала она, — такой камень навалили на ее душу, что она, того гляди, рехнется!»