Малькольм Лаури - У подножия вулкана
Консул дотянулся до бокала и машинально отхлебнул виски; вероятно, это был голос одного из его знакомцев или, быть может...
«А, доброе утро».
Консул сразу же, с одного взгляда понял, что это галлюцинация, и сидел совершенно спокойно, ожидая исчезновения призрачного мертвеца, который, чудилось ему, лежал около бассейна, и лицо его было прикрыто широкими нолями сомбреро. Стало быть, «тот» явился ему вновь и вот уже, кажется, исчез: но нет, не совсем, там еще есть нечто, каким-то образом с ним связанное, там, или здесь, под самым боком, или за спиной, а теперь вот впереди, совсем рядом; но нет, вот и оно исчезает, что бы то ни было: быть может, это всего-навсего пустельга, «вульгарная пустая птица», как он се окрестил, трепыхалась в кустах, а теперь, свистя крыльями, как голубь на всем лету, уносится к своему уединенному гнездышку в Волчьем каньоне, подальше от всяких умников.
«К чертям все это, я совершенно здоров, — внезапно подумал он и осушил бокал до дна. Он снова потянулся к бутылке, но не достал, поднялся на ноги к налил еще виски, на донышко. — А рука у меня стала гораздо тверже». Он выпил виски, прихватил стакан и бутылку «Джонни Уокера», которая оказалась полнее, чем он думал, ушел в дальний угол веранды и поставил их в шкафчик. Там валялись два старых мяча для гольфа.
Давай сыграем, я и сейчас еще сумею тремя ударами одолеть восьмую дорожку. А пить постепенно брошу, — сказал он .
— Но что я несу? Ведь мне самому ясно, что это вздор.
- Надо протрезветь. — Он вернулся к своей качалке, долил стакан со стрихнином дополна, потом переставил бутылку стрихнина с подноса на балюстраду, где она была лучше видна.
— В конце концов, меня не было дома всю ночь: что ж тут удивительного?
- Но я совсем трезв. Меня покинули мои друзья, мои ангелы-хранители. Я уже начал исправляться, — добавил он и снова уселся, держа стакан в руке, напротив бутылки со стрихнином. — В некотором смысле случившееся сейчас между нами доказывает мою верность, мое постоянство, всякий другой на моем месте жил бы весь этот год совсем иначе. Я хотя бы не заразился! — вскричал он в сердце своем, но крик этот оборвался беспомощно, неуверенно. — А что я вылил виски, так это, наверное, к лучшему, ведь алкоголь, кстати, возбуждает желание. И кроме того, не следует забывать, что алкоголь — это тоже пища. А если мужчина не питается как следует, разве может он выполнять свои супружеские обязанности?..
Супружеские? Ладно, все равно, кое-чего я уже достиг. Ведь я не помчался в «Белья виста», не напился там, как в тот раз, когда все случилось, когда между нами произошла роковая ссора из-за Жака и я разбил лампочку, нет, теперь я остался здесь. Правда, тогда у меня была машина, а это упрощало дело. Но все-таки я здесь и не пытаюсь спастись бегством. И этого мало, здесь, пропади все пропадом, мне будет гораздо лучше, чем где бы то ни было.
Консул отхлебнул еще стрихнина и поставил стакан на пол.
- Человеческая воля несокрушима. Самому богу не под силу ее сокрушить.
Он откинулся в качалке. Истаксиуатль и Попокатепетль, эта идеальная супружеская чета, светлые и прекрасные, сияли вдали под утренним небом, теперь уже почти безоблачным. Лишь над самой головой, в вышине, редкие белые облачка, гонимые ветром, настигали бледнеющий серп месяца. «Пей все утро, — говорили они ему. — Весь день пей. В этом смысл жизни».
И там, в бездонной вышине, он увидел каких-то хищных птиц, подстерегающих добычу, они были грациозней орлов и порхали, как хлопья горящей бумаги над пламенем костра, которые вдруг стремительно взмывают кверху, трепыхаясь в воздухе.
Неодолимая усталость подкралась к нему черной тенью. Консул, словно в пропасть, провалился в сон.
4
«Дейли глоб лондон межнаротдел собкорр тчк вчера сто личине мексгазеты сообщили, назревающей антисемитской кампании конфедерация мексрабочих обратилась петицией против высылки из мексики кавычки мелких еврейских текстиль фабрикантов кавычки закрыть сегодня же стало известно заслуживающего доверия источника за кампанией стоит немецкое посольство мехико-сити послухам посольство распространяет антисемитскую пропаганду мекстерритории подтверждается брошюрой выпущенной владельцем местной газеты тчк утверждению брошюры евреи оказывают пагубное влияние все страны каких живут а также кавычки проповедуют диктатуру и в достижении своих целей не останавливаются перед бесчестными и наглыми методами кавычки закрыть тчк Фермин».
Перечитывая машинописную копию своей последней краткой телеграммы в газету (отправленной утром того же дня с главного почтамта в Мехико — «Мексиканская телеграфная компания Сан-Хуан де Летран и Индепенденсия»), Хью Фермин даже не брел, а полз медленно как черепаха по садовой дорожке к дому своего брата, перекинув через плечо пиджак, который брат дал ему поносить, держа на согнутой руке, почти у локтя, саквояж с двумя ручками, вооруженный пистолетом в клетчатой кобуре, которая лениво хлопала его по бедру: ноги у меня, подумал он, остановись перед глубокой рытвиной, даром что ватные, а сами дорогу видят, — и тут сердце его остановилось, замерло, остановилось и замерло все в мире: лошадь, распластанная в прыжке над барьером, ныряльщик, едва коснувшийся воды, занесенный нож гильотины, висельник, сорвавшийся с петли, пуля убийцы в полете, и орудийный залп где-то в Испании или в Китае не догремел над землей, прекратило движение колесо, работающий поршень...
Ивонна, или ее копия, сотканная из тончайших нитей прошлого, возилась в саду, совсем близко от него, сияющая, словно вся в облачении из солнечного света. Вот она выпрямилась — на ней желтые брюки в обтяжку — и теперь искоса смотрит на него, прикрывая ладонью глаза от солнца.
Хью прыжком преодолел рытвину и очутился на лужайке; он бросил саквояж и на миг оцепенел, испытывая замешательство и желание как-то предотвратить эту никчемную встречу с прошлым.
Саквояж, плюхнувшись на чахлую, запущенную лужайку, раскрылся и изрыгнул из своего чрева облысевшую зубную щетку, ржаную безопасную бритву, рубашку, взятую у брата, потрепанную книжку — «Лунную долину» Джека Лондона, купленную накануне у немца-букиниста в лавке напротив магазина Сэндборнса в Мехико. А Ивонна махала ему рукой. И он уже подступал к ней шаг на шагом (как отступали там, на Эбро), и пиджак, взятый у брата, по-прежнему свисал у него с плеча, и в одной руке он держал широкополую шляпу, а в другой — сложенную телеграмму, которую каким-то чудом не выронил.
— Здравствуй, Хью. Ей-богу, сперва мне вдруг показалось, что это не ты, а Билл Ходсон... Джеффри сказал мне, что ты здесь. Как я рада тебя видеть.
Ивонна отряхнула землю с ладоней и протянула ему руку, но он не пожал эту руку и даже не сразу коснулся ее, а потом выпустил, ощущая боль в сердце и легкое головокружение.
— Глазам не могу поверить. И давно ты здесь?
— Только приехала. — Ивонна обрывала увядшие лепестки с каких-то растений, стоявших в горшках на низкой ограде и напоминавших цинии, с нежными красно-белыми цветами и дивным запахом; она взяла телеграмму, которую Хью неизвестно для чего положил перед ней рядом с цветочным горшком. — Я слышала, ты был в Техасе. Ты что же, работаешь под ковбоя?
Хью сдвинул на затылок свою широченную шляпу емкостью в добрый десяток галлонов, опустил голову, взглянул, смущенно посмеиваясь, на свои башмаки с высокими каблуками и на заправленные в них непомерно узкие брюки.
— Мои вещи конфискованы на таможне. Я хотел купить в Мехико другие, да вот как-то не собрался... А ты чертовски хорошо выглядишь!
— И ты не хуже!
Он стал застегивать на себе рубаху, которую носил нараспашку, поверх двух ремней, так что видно было даже не смуглое, а дочерна сожженное солнцем тело; потом он погладил патронташ, пристегнутый одним концом к нижнему поясу, а другим — к кобуре у правого бедра, схваченной тонким ремешком, погладил этот ремешок (втайне он чрезвычайно гордился своим нарядом), ощупал нагрудный карман рубахи, нашарил там измятую, погнутую сигарету и стал закуривать, а Ивонна между тем спросила:
— Что это, Гарсиа снова подает о себе весть?
— Это КМР. — Хью через плечо покосился на телеграмму. —
Конфедерация мексиканских рабочих выпустила петицию. Они протестуют против неких тевтонских происков в их стране. И мне кажется, они правы. — Хью обшарил глазами сад: а где же Джефф? Зачем она здесь? Вид у нее подчеркнуто непринужденный. Но ведь они все-таки разошлись, они же в разводе? В чем тут дело? Ивонна вернула ему телеграмму, и он сунул бумажку в карман пиджака. — Это копия, — сказал он, напяливая на себя пиджак, потому что они отошли в тень, — последней моей телеграммы в редакцию газеты «Глоб».
— Вот и Джеффри...— Ивонна взглянула на него пристально; одернув на нем сзади пиджак (сразу видно было, что пиджак Джеффов), она заметила, как непомерно коротки рукава; в глазах у нее читались страдание и боль, но вместе с тем затаенная радость; она снова стала обрывать лепестки, ухитрившись изобразить на своем лице одновременно сосредоточенность и безразличие; потом спросила: — Я слышала, ты приехал на грузовике вместе со скотом, это правда?
