Эрих Ремарк - Жизнь взаймы
— Как это с вами случилось? — спросил тренер.
— Все из-за проклятой покрышки! Машину вынесло на повороте, и она увлекла за собой небольшое деревце. Я ударился о руль. Чертова неудача.
— Это еще ничего. Хорошо, что тормоза, мотор и управление не полетели к дьяволу. Старуха цела. Мало ли кто еще выйдет из игры! Ведь гонки не кончились.
Клерфэ сидел неподвижно, вперив взгляд в металлические части, которые механики сняли с машины. «Я уже слишком стар, — думал он, — мне здесь не место. Но что я вообще умею делать, кроме этого?»
— Вон он! — заорал тренер, приставив к глазам бинокль. — Гром и молния! Вон он едет, этот чертов сын! Но ему уже не нагнать. Мы слишком отстали.
— Кто из наших еще не сошел?
— Вебер. Он на пятом месте.
Торриани промчался мимо. Махнув рукой, он исчез. Тренер вдруг пустился в пляс.
— Дюваль выбыл! А Торриани нагнал четыре минуты! Четыре минуты! Пресвятая мадонна, храни его!
Казалось, он начнет сейчас молиться. Торриани нагонял с каждым кругом.
— Подумать только, на этой разболтанной колымаге! — орал тренер. — Я готов его расцеловать. Золотце мое! Он едет в среднем со скоростью почти девяносто километров! Рекорд для такой дороги!
С каждым кругом Торриани наверстывал упущенное. И хотя Клерфэ не хотел завидовать его удаче, он почувствовал горечь. Шестнадцать лет разницы давали себя знать. Правда, так бывало не всегда. Караччола даже со сломанным бедром, испытывая нечеловеческую боль, обогнал значительно более молодых гонщиков-рекордсменов; Нуволари и Ланг показали после войны класс, как будто они помолодели лет на десять; но в свое время каждый гонщик должен уступить место другим, и Клерфэ знал, что ему уже осталось недолго. В этом и заключалась трагедия спортсмена: если ты вовремя не умрешь, тебе суждено тянуть обычную лямку.
— У Валенте заклинило поршни! Монти отстал. Теперь мы держим третье и четвертое места! — кричал тренер. — Если с Торриани что-нибудь случится, вы сможете его сменить?
Клерфэ подметил сомнение во взгляде, который бросил на него тренер. «Пока они еще спрашивают меня, — подумал он. — Но скоро уже перестанут».
— Пусть едет Торриани, пока может, — сказал он.
Тренер кивнул.
— Брать повороты с больным плечом — это самоубийство, — сказал он.
— Мне пришлось бы снизить скорость.
— Святая Мадонна! — молился тренер. — Сделай так, чтобы у Торелли заело тормоза. Храни Вебера и Торриани! Пусть у Бордони продырявится бак!
Каждый раз во время гонок тренер вдруг становился удивительно набожным, правда, на свой лад; но стоило гонкам кончиться, как он опять начинал богохульствовать.
Перед последним кругом машина Торриани вдруг встала. Торриани всем туловищем лежал на руле.
— Что случилось? — заорал тренер. — Вы что, не можете больше ехать? Что случилось? Вытаскивайте его! Клерфэ! Пресвятая мадонна, матерь всех скорбящих, у него тепловой удар! И когда? Весной! А вы можете ехать? Машина…
Механики уже готовили машину к последнему кругу.
— Клерфэ! — умолял тренер. — Вам надо довести машину до финиша! Впереди Вебер. Он обогнал вас на две минуты. Мы можем потерять еще пять минут, это не играет роли. Все равно вы будете третьим! Скорее! Садитесь!
Клерфэ уже сидел в машине. Торриани было совсем плохо.
— Только бы машина дошла до финиша! — молился тренер. — Третье место — больше нам ничего не надо! И пусть у Бордони спустит камера, совсем немножко!
«Еще один круг, — думал Клерфэ. — Скоро все кончится. Боль в плече можно вынести. Куда страшнее висеть на кресте в концентрационном лагере. Когда-то я видел мальчика, которому эсэсовцы высверлили здоровые зубы до самых корней: они хотели, чтобы мальчик выдал своих друзей. Но он их не выдал. Впереди Вебер. Не все ли равно, с какой скоростью я буду ехать. Нет, не все равно. Что-то крутится перед глазами. Проклятый акселератор, я должен на него нажать!»
* * *Раздался дребезжащий голос диктора, искаженный микрофоном:
— Клерфэ опять участвует в гонках. Торриани выбыл.
Машина Клерфэ промчалась мимо трибун. Лилиан увидела забинтованное плечо. «Какой дурак! — подумала она. — Ребенок, которому никогда не стать взрослым. Безрассудство еще не есть храбрость. Он опять разобьется! Разве здоровые люди знают, что такое смерть? Это знают только те, кто живет в легочном санатории, только те, кто борется за каждый вздох как за величайшую награду».
Кто-то сунул ей в руки свою визитную карточку. Она бросила ее и встала. Ей захотелось уйти. На нее были устремлены сотни глаз. Лилиан казалось, что вслед за ней движутся сотни пустых стекляшек, в которых отражается солнце. Движутся, не отпуская ее от себя. «Какие пустые глаза, — подумала Лилиан. — Все эти глаза смотрят и не видят ничего. Всегда ли так было?» Она опять вспомнила занесенный снегом санаторий. «Там все иначе: в глазах людей там светилось понимание. Неужели, чтобы что-то понять, человеку надо пережить катастрофу, боль, нищету, близость смерти?»
Она спускалась вниз с трибун, ряд за рядом. За ней следовало множество глаз, похожих на множество крохотных зеркал. «Что же отражается в них? — думала она. — Всегда одно и то же. Пустота и те желания, которые испытывают эти люди.»
Потом она вдруг остановилась, словно преодолевая порыв ветра. На секунду ей показалось, что все окружающее исчезло, подобно пестро размалеванной, украшенной сусальной позолотой театральной декорации. Лилиан увидела голые колосники — остов этих декораций. На мгновение она как бы отрезвела. Но колосники продолжали стоять, и она поняла, что на них опять можно навесить любые декорации. «Наверное, этого почти никто не знает, — думала она. — Ведь каждый человек живет при одной-единственной декорации; он свято верит, что только она существует на свете, не ведая, что декорациям нет числа. Но он живет на фоне своей декорации до тех пор, пока она не становится старой и потрепанной, а потом эта рваная серая тряпка покрывает его, подобно серому савану, и тогда человек снова обманывает себя, говоря, что наступила мудрая старость и что он потерял иллюзии. В действительности же он просто так ничего и не понял».
Лилиан услышала, как мимо трибун, подобно торпедам, просвистели машины. Теплая волна захлестнула ее. «Мудрость всегда молода, — подумала она. — На свете множество декораций, игра никогда не прекращается, и тот, кто видел голые колосники во всей их ужасной наготе и не отпрянул в испуге, — тот может представить себе бесконечное количество сцен с самыми разными декорациями. Тристан и Изольда никогда не умирали. Не умирали ни Ромео и Джульетта, ни Гамлет, ни Фауст, ни первая бабочка, ни последний реквием». Она поняла, что ничто не погибает, все лишь испытывает ряд превращений. Лилиан казалось, что люди должны прочитать ее новые мысли; для нее мир стал вдруг подобен залу с ожившими золотыми статуями, которые забросили далеко к созвездиям слово «конец», и это слово, мрачное и жалкое, кружит, забытое всеми. Когда Лилиан спускалась вниз, на нее, словно вихрь, налетело чувство любви к Клерфэ, и тут же она поняла, что покинет его.
Лилиан полетела на самолете в Рим, оттуда она собиралась в Париж. Клерфэ предложил ей побыть несколько дней в Палермо, пока у него заживет плечо, а потом, не торопясь, отправиться тем же маршрутом, каким идет весна: из Сицилии через всю Италию к озерам Ломбардии, а затем через Францию и Бельгию в разливанное море тюльпанов — Голландию.
Но Лилиан не захотела ждать. Ей не терпелось уехать. Она совсем иначе относилась к времени, чем люди, которым предстояло прожить еще долгие годы. «Вчера» было для нее то же, что для них «месяц назад». Ей казалось, что каждая ночь длится недели. Ночь, подобно темному ущелью, отделяла один день от другого. По ее счету, она пробыла в Сицилии много месяцев. Теперь ей хотелось остаться одной, собраться с мыслями. Она обещала Клерфэ встретить его в Париже.
Она сидела в самолете авиакомпании «Alitalia» и смотрела вниз. Ей казалось, что поля, луга и горы неподвижны, хотя она знала, что самолет движется быстрее самого быстрого автомобиля. «Все дело в том, откуда на них смотреть», — подумала она.
Лилиан никогда не летала на самолете. Ощущение мнимой невесомости потрясло ее; она чувствовала себя так же, как в часовне Сен-Шапель, где ее опьянил свет. За четверть часа до прибытия в Рим блестящая облачная пелена затянула все пространство от горизонта до горизонта, загородив и синеву неба, и землю. «Внизу небо кажется сейчас серым и печальным, — подумала Лилиан, — а здесь оно переливается, как перламутр. И опять все зависит от того, откуда смотришь, — вот какие простые уроки дает нам иногда жизнь».
Лилиан вновь посмотрела вниз. Облачная пелена начала уплотняться, превращаясь в белые горы, и вдруг Лилиан увидела синее небо, снежные вершины и ослепительный блеск; все было как в санатории в ясный январский день. Непонятная грусть охватила ее. Она обрадовалась, когда самолет пошел на посадку, когда он, вынырнув из облаков, подобно ястребу, устремился вниз к далекому городу, к Тибру, к замку Святого Ангела, к Колизею, из которого все еще, казалось, доносились беззвучные вопли христианских мучеников.
